Тот, и так обычно невозможно бледный, побелел как лист. Весь сжавшийся, избегавший смотреть куда-либо, кроме как в пол, он заставил Рона действовать по инерции. Приблизившись к блондину со спины, он накрыл правой ладонью его глаза, а левой рукой мягко обхватил его за запястье. К удивлению Уизли, никаких возражений не последовало: Драко тряпичной куклой размяк под его пальцами, молчаливо дозволяя вывести себя из ввергавшего в ступор и странно зловещего хаоса увиденного ими помещения.
За дверью картина была совершенно иной, с изящными невысокими колоннами, вившимися белым мрамором к зеркальному потолку и роскошным ковром, кремовым веером расстелившимся во всю длину на первый взгляд бесконечного коридора. Рон поспешно отстранился от Малфоя.
— Прости.
— За что ты извиняешься? — с какой-то усталой улыбкой спросили у него.
— Я опять занёс нас куда-то не туда. — «Я уверен, что тебе были ни к чему мои прикосновения».
— Почему же? Вполне туда. Это был Жемчужный зал. Эта комната являет собой символ величия Малфой-мэнора.
От ровного тона Драко, тона лектора, перебиравшего факты, гриффиндорцу стало не по себе. Желание броситься к нему и утешить мелкой дрожью отдавалось во всём его существе, но Рон безжалостно подавил его.
— Понятно.
Очевидно ожидая чего-то совсем другого, Драко посмотрел прямо на него с округлившимися в неком детском изумлении глазами:
— Ты правда больше ничего не спросишь?
Рона тронула его реакция, и уже это он не сумел бы скрыть.
— Только когда ты сам будешь готов об этом рассказать, — ласково, так ласково, что в лицо Драко вернулась жизнь, расцветя красками смущения.
— Ладно уж, пошли, — буркнул сконфуженный Малфой, и потащил его куда-то вглубь коридора, беспощадно растягивая ткань на локте у своего рыжеволосого спутника.
К этому моменту гриффиндорец уже позабыл о своих намерениях уйти сразу по благополучному возвращению Драко в поместье. Ему стало всё равно, что вызвало в бывшем школьном враге желание продолжать проводить с ним время в этот вечер — ведь главное, что оно было, как и тепло чужого прикосновения, огнём расходящееся по всему телу.
В этот вечер вообще много всего было: ещё больше огневиски, хотя Рон страшно переживал за Драко (у него самого была почти волшебная способность пить крепкие напитки, не пьянея — прекрасный талант, если забыть, что он вообще довольно бесталанный); бесконечные угощения из яблок, потому что он вскользь упомянул, что обожает их, а Малфой тут же принялся деспотично гонять домовиков, требуя то яблочный пирог, то мусс, а то и вовсе нож: видите ли, ничего им нельзя поручить, поэтому он собственноручно создаст что-то эдакое — всё закончилось тем, что он просто выцарапал львиные морды на по крайней мере дюжине краснобоких фруктов; разговоры обо всём на свете, от квиддича до маггловских изобретений, хотя они очевидно пытались не задевать ничего, что могло бы напомнить об их общей истории и превратить пустяки в причины неловких пауз; и, конечно, сам Малфой, насмешливый, расслабленный, тёплый, Малфой повсюду — у Рона под боком, так, что лунные нити его волос щекочут щёки, в ногах, потому что в какой-то момент они так смеялись, что тот скатился с некомфортного кожаного дивана в странно-уютной просторной гостиной с камином прямо на пол, в мыслях, в чувствах… Драко был как будто везде, обволакивая его своим присутствием, проникая в сам воздух, и впервые Рону захотелось не сопротивляться своему желанию дышать одним им.
Но вечер подошёл к концу, неминуемо обращаясь в прошлое. Нужно было просто встать, сделать один рывок и исчезнуть из мечты — чтобы не думать, не смущать, не дозволять катастрофичного для своего сердца исхода. Однако Рон был вынужден, вновь за последнее время, почувствовать себя пригвожденным к месту своей неспособностью оставить Малфоя, на этот раз, впрочем, в смысле вполне буквальном, ибо Драко спал прямо на нём, растянувшись, как избалованный кот.
Рон не помнил, что могло послужить причиной этому: вероятно, он уснул на этом диване, между прочим, самом настоящем аристократическом оружии пыток для спины, первым, а Драко потом просто… Что, решил полежать с ним? «До какой же степени он не умеет пить?».
Он проснулся как раз оттого, что у него страшно затекли руки — а открыв глаза, понял, что они обвиты вокруг безмятежно посапывающего блондина. Он их тут же расцепил, неуклюже пытаясь вытянуть в ровные непоколебимые струнки. Сердце испуганно подпрыгнуло, только чтобы забиться в разы сильнее, усугубляя неспособность Рона вынести осознание близости трогательно выступающих в раскрывшемся вороте ключиц, почти задевающих его подбородок идеально розовых губ, острого колена, уткнувшегося куда-то ему в… «Лучше бы меня затоптали фестралы», — мученически подумалось ему. Вставать он резко передумал: любое лишнее движение могло потенциально означать, что проснувшийся Малфой тут же осознает всё многообразие его, Рона, к нему интереса.
К тому же, как бы он не желал обезопасить себя, правда была в том, что его было ничем не спасти, и уже давно. Когда ещё появилась бы возможность запечатлеть каждую его черточку, чтобы потом баюкать себя этим воспоминанием?
Драко, такой стройный, с его изящной осанкой и движениями ирбиса, всегда представлялся ему хрупким, словно бы фарфоровым — он был эфемерным, неплотным, как видение. На деле же он оказался поразительно хорошо сложенным: не обременённое мучениями Рона, его сердце билось уверенно и ровно в мускулистой груди. Живой, из плоти и крови. Живой…
Возможно, ему и не нужна была тогда его помощь. Возможно, он избежал бы наказания за неспособность убить Дамблдора — или даже нежелание. Возможно, он бы его убил, и всё равно отделался бы малой кровью в суде, вон, как Гарри за него заступался поначалу, и не подумаешь, что между ними годы взаимной ненависти.
И тогда бы Рон никогда не оказался здесь. Но, что более важно, он бы и никогда не заставил всех, кто был ему когда-либо дорог, почувствовать горечь предательства. Конечно, далеко не все ещё знают о произошедшем, но они догадываются по поведению остальных, что Рон совершил что-то воистину непоправимое, непростительное, да и потерять лишь одного только Гарри — это уже как потерять целый мир. Он и так не всегда был ему таким уж хорошим другом, а теперь — о чём вообще говорить? Гермиона и вовсе, должно быть, чувствовала себя дважды одураченной, она так и сказала потом: «Рон, мне всегда казалось, что ты однажды поймёшь и примешь мои чувства, я не могла и подозревать, что в тебе живёт целый другой Рон, и я его не знаю, и он пугает меня». Зато сам Рон в глубине души всегда догадывался о том, что любовь Гермионы — не только дружеская, но почему-то такие простые для прямолинейного гриффиндорца слова — я уже никогда не смогу полюбить кого-то другого, даже если ты — никогда не были лёгкими или даже очевидными.
Вполне понятно, почему младший сын семейства Уизли был убеждён, что достоин порицания и даже ненависти. Он заслуживает чувствовать дискомфорт в собственном доме, под вопросительными и полными подозрения взглядами родных; заслуживает того, чтобы Кингсли собственноручно отозвал предоставленное ему место в аврорской академии; заслуживает того, чтобы весь остаток своей жизни провести в рефлексии над одним-единственным поступком. Потому что, если быть полностью честным, он сделал то, что сделал, не ради Драко.
Он сделал это ради себя. Малфой никогда его ни о чём не просил, а если бы Рон ему и предложил свою помощь, рассмеялся бы ему в лицо, особенно если бы знал о мотивах такого предложения.
Его любимым предметом в школе был Драко, и за годы он изучил его достаточно, чтобы понимать: несмотря на страх и сомнения, гордый слизеринец костьми бы лёг ради своей семьи, и он не передал бы такую ответственность никому иному. Только сам Малфой мог знать, что правильно для него. Рон отобрал у него такую возможность, вместе с тем заставив Драко поверить в то, что он убийца, причём такой, который даже не помнит содеянного. И сейчас большая часть магического мира считает его таковым, и выходит, что он вынужден нести чужое бремя. Было бы замечательно это исправить, вот так взять и кинуть правду в лицо обществу, но не грозит ли это куда более серьёзными последствиями для Драко из-за ещё большего публичного внимания и неукротимого желания Министерства не дать такому скандалу разрушить репутацию героев войны? Рисковать подобным гриффиндорец никак не мог.
