Простым глазом было видно людей, стоящих на крыле ходового мостика. Вместо пиратских шляп и пестрых балахонов на них были военные фуражки с большущими козырьками и легкие регланы с откинутыми на спину башлыками.
Пушки и торпедные аппараты военного корабля были развернуты в сторону мирного советского судна.
— Будет останавливать? — встревоженно спросил помполит.
— Не думаю, — ответил капитан Сорокин. — Мы же, кажется, не воюем с Соединенными Штатами Америки.
Сторожевик вдруг снова увеличил скорость, резко отвернул вправо.
— Желают счастливого плавания! — сообщил из радиорубки Юра Ковалев. Дали по международке.
— Ну нет, — грозя кулаком в сторону уходившего американца, сердито рявкнул Алмазов. — Будь я командиром военного корабля, посмотрели бы, чьи нервы крепче!
— Нельзя поддаваться на всякую провокацию, — уже спокойно заметил Сорокин.
— Но и хвост поджимать — мало чести! — огрызнулся старпом. — Мы слишком боялись дать повод к провокации в сорок первом, — многозначительно взглянул на капитана Алмазов. — А потом боком вышла нам эта осторожность, немало напрасной кровушки пролили.
— Вы-то, положим, пороху не успели понюхать, — попытался срезать его Воротынцев. — Но поверьте бывалым фронтовикам, если бы мы дали повод развязать войну годом раньше, было бы еще тяжелее.
— Куда уж больше! — буркнул Алмазов. — Двадцать миллионов положили…
Американские корабли, выполнив, свой психологический эксперимент, скрылись за горизонтом, море опять стало мирным и тихим, только большие черноголовые чайки с криком кружились за кормой «Новокуйбышевска».
— У меня такое чувство, — заговорил капитан, что сейчас не шестьдесят шестой год, а сорок первый. Получилось какое-то странное смещение времени и пространства. Будто мы не возле Кубы, а около Готланда на Балтике… Двадцатого июня нас там прихватили два немецких эсминца. Я тогда плавал грузовым помощником на старом пароходе «Вильянди», приписанном к Таллинскому порту. И экипаж у нас был на две трети из эстонцев, народ разный, малознакомый. Шлепали мы порожняком в ремонт, а перед этим неделю простояли в Бремерхафене, что в устье Везера, сдали партию зерна. Не стану врать, как некоторые, что почувствовали мы что-то особенное в отношении к нам портовой администрации, немцы к нам и раньше по-доброму не относились… Так вот, вышли мы в Балтику, тащимся почти по воздуху, едва винт водой прикрыт, парадным своим ходом шесть с половиной узлов, и вдруг нагоняют нас на всех парах немецкие корабли. Берут с двух сторон в клещи, играют боевую тревогу, пушки на нас наводят. А потом устремляются в самую настоящую торпедную атаку. Мы понять ничего не можем, застопорили ход, болтаемся как глыза в проруби, а они торпед не выпускают, просто пролетают один по носу, другой по корме. Кое у кого из наших нервишки не выдержали, сиганули они прямиком за борт, Пришлось потом шлюпку спускать и мокрых из воды вылавливать… Капитан наш, ныне покойный, хотел по приходе в Таллин официальный протест заявить, но пока мы туда пришлепали, жаловаться стало не на кого — война началась…
— А я ее встретил на Дунае, — после паузы вступил в разговор помполит Воротынцев. — Был заряжающим на зенитной батарее. Мы открыли огонь по врагу первыми, а отступили с границы последними. Мало кто теперь знает про то, что мы выполнили довоенный девиз: бить врага на его территории. В первые же дни войны захватили плацдарм на правом, румынском берегу. Нам посчастливилось увидеть, как смазывают пятки вражеские вояки. И первую пулю я получил в грудь там, на чужой земле…
Помполит говорил с нескрываемой гордостью, обратив взор на старпома. И Татьяна подумала, что очень хорошо, когда человеку есть чем гордиться.
— Ну а я на войну маненько опоздал, по пачпорту не подошел в солдаты, — не выдержав этого взгляда, шутливо развел руками Алмазов.
С левого борта открывалась группа зеленых коралловых островков, парящих над водой, словно зыбкое марево.
— Дабл-Ходед-Шот-Кис, — старательно выговаривая чужие слова, кивнул в их сторону старпом. — В переводе с английского острова Двойного Горячего Смертельного Поцелуя.
— Вот загнул! — добродушно хохотнул капитан. — Нашему молодцу везде чудятся поцелуи.
Помполит же нахмурился и покосился на Татьяну, словно она была причиной игривого старпомовского настроения. Уже не в первый раз Татьяна ощущала неприязнь этого сурового человека. Она пыталась говорить об этом с Томпом, но Ян ответил уклончиво: «Не берите в голову, доктор! Первый помощник новый человек на море, поплавает, пообвыкнет и обтешется. Море не любит угрюмых и нелюдимых!»
В последнее время Татьяна тяготилась вынужденным бездельем. После Рудякова к ней за все время обратились только двое матросов; один с чирьем, другой с ячменем. Снятие пробы на камбузе трижды в день выглядело баловством по сравнению с длинной очередью пациентов возле кабинета участкового врача.
Татьяна стала искать себе работу, предложила помощь коку Варваре Акимовне, но та деликатно отказалась: «Ты комсостав, Татьяна, стало быть, должна свой авторитет блюсти. Картошку и без тебя есть кому почистить».
Каждое утро, прежде чем отправиться в душевую, она смотрела на себя в большое зеркало, и ей казалось, что мышцы ее дрябнут, кожа теряет свою упругость и эластичность. «Все, — решила как-то Татьяна, — после сна физзарядка на палубе до седьмого пота и дневной рацион придется ополовинить».
Она удивлялась странной метаморфозе, случившейся в ее жизни. Если в Куйбышеве и Москве она ломала голову над тем, как выкроить часок, чтобы сбегать к портнихе или в парикмахерскую в суматошной толчее дней, то теперь она не знала, куда девать свободное время. Попыталась читать медицинскую литературу, но, во-первых, она захватила на судно всего несколько самых необходимых книг, а во-вторых, почувствовала схоластическую бессмысленность такого самообразования. Она стала частенько прогуливаться по палубным коридорам и трапам, поставив целью довести ежедневный счет шагам до четырех-пяти тысяч. Но и тут вскоре заметила, что кое-кто с удивлением посматривает на ее бесцельные, казалось, упражнения.
Сейчас, на мостике, она не выдержала и спросила капитана:
— Скажите, Семен Ильич, зачем на таком судне, как наше, врач? Здесь и медсестре делать нечего…
Сорокин ответил не сразу. Прошелся по мостику, вернулся обратно и ободряюще тронул ее за локоть:
— Видите ли, доктор, у поморов издавна бытует пословица: идешь в море на день, харчей запаси на месяц. Потому-то на каждом судне хранятся неприкосновенные запасы на всякий крайний случай. Считайте, что и вы у нас вроде НЗ.
— Неприкосновенная в каком смысле? — криво усмехнулась Татьяна.
— А в таком, что в океане всякое может случиться. Слышали мы не раз о судах, чьи экипажи косила дизентерия. Не в нашем, конечно, флоте, а у тех, кто копейку жалеет на медицину. Да и мы однажды прихватили на чужом берегу гонконгский грипп, пятеро матросов неделю маялись в лазарете. И когда б не ваш коллега-эскулап, кто знает, чем бы все кончилось…
— Дорогое удовольствие возить сотни врачей на всякий пожарный случай!
— Жизнь человеческая у нас дороже любых денег. А вы уже свой хлеб отработали тем, что продырявили наши шкуры, — озорно улыбнулся капитан. Теперь нам не грозят те страшные осложнения, о которых вы предупреждали.
Помполит Воротынцев сердито передернул плечами в знак того, что не одобряет подобный разговор, но Сорокин продолжил:
— Да, да, Кузьма Лукич, не крутите так носом. Нам, морякам, надо быть сильными во всех отношениях, чтобы выдержать конкуренцию с береговыми хлыщами. Поплаваете сами с наше, поймете. Так что, доктор, — обратился он снова к Татьяне, — будьте нашим ангелом-хранителем!
Татьяна почти не слушала капитана, захваченная неожиданно пришедшей в голову мыслью.
— А что, если бы организовать международную скорую медицинскую помощь на морях-океанах? — выпалила она. — Курсировали бы на самых оживленных путях госпитальные суда с вертолетами на борту. Где-то что-то случилось, самое ближнее судно поднимает вертолет с бригадой врачей, оказывает помощь на месте или забирает больного к себе. Такое ведь вполне возможно, зато сколько других врачей не будут терять квалификацию!
