– Эй, Чокто, смотри! Будешь падать где ни попадя, пропадешь… Волки сожрут тебя, а вороны растащут кости…

Вокруг послышался смех. Чья-то сильная, властная рука схватила его за волосы и приподняла голову. Чокто не успел еще разлепить глаз, как почувствовал запах пота и дыма, этот кисло-пряный аромат, а потом и все старые, знакомые с детства шехалисские запахи: огня, океана, крови, жира и земли. Когда он открыл глаза, то увидел отца: в седых волосах его трепетали на ветру широкие орлиные перья. На смуглом теле еще искрились невысохшие капли воды после купания, а на шее поблескивали украшения: медвежьи когти, соединенные прядями голубых бус, на правой руке, выше локтя,– медный браслет хайда49; на крупных бедрах грязная желтая повязка. Темные глаза с усмешкой глядели на сына, точно говорили: «Так ты никогда не станешь анкау».

Вокруг стояли воины из общества Каменных стрел в широких плетеных тлинкитских шляпах, украшенных сложным орнаментом, а в руках они держали игральные тонкие палочки, сделанные из трубчатых костей птиц.

Кто-то из них предложил сыграть Чокто, но тот лишь отмахнулся, последовав за отцом в хижину.

* * *

В бараборе было прохладно и тихо. Жены Двух Лун покинули ее, как только на пороге увидели старика. Вождь развалился на пышных шкурах и надолго умолк, раскурив трубку.

Чокто тоже раскинулся на мехах животом кверху, прислушиваясь к сиплой отдышке отца, к далекому лаю собак и беспокойному стрекоту крыльев залетевшей стрекозы. Но когда она, синяя, с гибким и прямым, как тростинка, хвостом наконец-то нашла выход через дымоход, наступила пронзительная тишина, словно после громкого крика. Сыну Касатки даже показалось, что уши его слышат, как залетающий ветерок играет нежной опушкой соколиных перьев в его волосах. Он лежал с закрытыми, набрякшими веками и вспоминал свое детство: отец был тогда в расцвете сил, а мать, молодая, без морщин, считалась самой любимой подругой отца среди других жен. Ун-па-сичей слыла не только красавицей. Мать Идущей Берегом, старуха из рода Желтой Выдры, приходя в барабору отца что-нибудь клянчить, любила расхваливать дочь: «Кто из женщин Берега сравнится с моей дочерью?! – каркала она во всё горло, чтоб слышал поселок.– Она может унести на одном плече убитую косулю, идти за мужем, не зная усталости, от утренней зари до захода солнца, переплывать реки, без стона переносить голод и жажду. Кто умеет, как моя дочь, выделывать звериные шкуры? Она подарит мужу могучих сыновей, которым не будет равных!» Бабка была нудной, как оса, и прилипчивой, что пиявка. Поэтому Две Луны всегда старался побыстрей отвязаться от старухи какой-нибудь мелочью или просто прогонял ее, если был пьян или не в духе.

Да, теплое, сладкое было время, как молоко матери. Чокто помнил и тот крепкий смех отца, и журчащий голос Ун-па-сичей, и то тягучее, спокойное тепло их дома, которое было не просто теплом очага. Он отчетливо держал в памяти, как отец, хороший охотник и воин, подбрасывал его вверх к небу и говорил, что надо развивать в руках силу, равную силе медведя-гризли, а ноги сделать неутомимыми и быстрыми, как у оленя. В те далекие дни он, зарывшись в шкуры, с замиранием сердца слушал истории стариков о славных походах, совершенных его народом на далекий Юг и суровый воинственный Север вдоль Хребта Мира50. «В те времена,– сказывали они,– мало у кого из Людей Берега были ружья, потому как мы почти не торговали с белыми, а индейцы племен, кому удавалось заполучить «палки-грома», не желали расстаться с ними. В племени было мало даже железных наконечников для стрел, и поэтому в бою наиболее храбрые шехалисы нарочно показывались перед самым носом врага – чтобы в них вон-зились его стрелы, а потом их железные наконечники мы забирали себе… Многие, конечно, умирали,– шептали старики.– Но это были великие воины. Тело их было сплошь покрыто шрамами…»

Широкий рот сына Касатки тронула согревающая улыбка: в ушах звучал мягкий голос Ун-па-сичей. Мать пела ему тихие песни даже тогда, когда давно миновал возраст засыпать под колыбельную, и вечерами, искалывая в кровь пальцы, старательно расшивала бисером много красивых мокасин и замшевых рубах; аккуратно нарезала ножом длинную бахрому, что должна была защитить сына от проникновения злых духов во швы его одежды. Всё это жило в памяти Чокто и ласкало душу, как теплая береговая волна. Воспоминания скользили одно за другим, а он продолжал лежать на шкурах, раскинув мускулистые руки, смотрел на законченный потолок, а мысли всё шли и шли…

– Сынок, тебе пора жениться,– Две Луны не спеша выбил трубку и начал прочищать глиняный мундштук от скопившейся в нем смолы.

Чокто нахмурился. Этот разговор за последний год отец заводил не впервые.

– Почему ты не хочешь взять в жены ни одну из девушек нашего племени? Разве они рябы лицом или горбаты?

Чокто молчал и слышал, как старик недовольно засопел, отложив трубку, и принялся чесаться – его донимали вши.

– Я же говорил тебе,– Чокто, скрестив ноги, поудобней уселся у очага.– Не пытайся заглянуть в мое сердце, отец. Нет женщины в нашем племени, которая заставила бы вскипеть мою кровь. Нет ее и среди нутка, хайда и бэлла-кула, в селеньях которых я искал ее. Две ночи назад я ходил к скале Четверых, сидел среди птичьих гнезд и слушал голоса духов. Смотрел на сестру Солнца, на их детей, что сверкают в ночном небе, и ждал ответа.

Две Луны опустил тяжелую голову, седые волосы касались шкур. Он не перебивал сына, пытаясь вникнуть в смысл сказанного.

– И что же поведали они тебе? – анкау провел по лицу шершавой, как терка, ладонью.

– Многое шептали они. Много я не понял. Говорили, что сын Касатки не боится выйти с ножом на медведя, не бежит от его когтей и клыков… Говорили, что Чокто не раз брался за весло, отправляясь с воинами в набеги за калги и возвращался,– его баты были полны богатств и чести. Но в одном они не могли сойтись, как и ты. Почему минуло три раза по десять зим, а дом Чокто не согревает женский смех, нет детей, как у его сестер и братьев… Его разум отяжелел от дум,– сказали они.– От дум, что идут вразрез с обычаем шехалисов.

Сказав это, сын вождя замолчал, устыдившись своей дерзости. Но внимательный голос отца заставил его вновь поднять голову.

– Сынок, погляди на меня.

Чокто посмотрел на широкое скуластое лицо, на крупный нос, нависающий орлиным клювом над верхней губой, на родные глаза, что серьезно, но дружелюбно смотрели на него, и ощутил незримую поддержку.

– Мое семя породило тебя,– глухо сказал Две Лу-ны,– ближе на земле у тебя нет человека. Откройся, может быть, я смогу чем-то помочь.

Чокто встрепенулся от этих слов, исполненных доброты, и поведал старику о чувствах и мыслях, что наливались в нем непомерной тяжестью за последние годы.

– Однажды приснился мне сон, что ходил я на охоту… Не скажу, удачной она была или нет. Помню только, что мокасины изорвались в клочья, и острые камни царапали мои стертые ноги… Солнце сжигало спину, я задыхался от жажды, голод грыз крысой мое нутро, и вот когда я уже лег на землю и стал говорить с духами перед смертью… Вдруг надо мной пролетела Белая Птица и сказала: «Вставай, сын Людей Берега, следуй за мной, я укажу тебе путь к воде…».

Две Луны, не перебивая сына, набил трубку, подцепил из очага тлеющую ветку и закурил. Когда она раскурилась, он передал ее Чокто красным чубуком вверх. Сын протянул руку и с благодарностью принял трубку. Закурил. Не один раз наполнял он легкие ароматным дымом, неторопливо выдыхая его. И когда выкурил, вернул трубку отцу, а голос его, выходивший из широкой рельефной груди, задумчиво звучал, будто эхо.

– Помню, я поднялся, и точно раненый зверь, с трудом добрался до воды. Но только губы мои коснулись родника, как силы вернулись, а боль пропала. Видимо, эта вода была заколдованной.