– Перестаньте прикрывать рот платком. Вы согласны со мной, что у политики нет сердца, только ум, Ксавье?

– Да, именно так. Перед вашими словами не устоял бы и святой…

– Довольно лести. У вас это получается слишком слащаво и не к месту.

Я вам скажу больше: политическая карьера, на мой взгляд,– это успех убожеств у еще больших убожеств. Вот возьмите хотя бы, к примеру, этих гринго, что гордо величают теперь себя американцами. Развал и бунт, которые они учинили в двенадцатом году! Что это? Я даже не возь-мусь назвать это войной. Революция – та же свистопляска бесноватых фанатиков, что была и во Франции. Да я, дорогой Ксавье, более чем убежден, что любая революция делается не для того, чтобы свалить бремя угнетения, а для того, чтобы переложить его на другие плечи. Нет, я не могу принять выкрики этих выскочек, новоявленных демократов и либералов.

Ответь мне, кто они? Растерялся? Что ж, я помогу вам, де Хурадо,– продолжал Эль Санто, поднимаясь из-за стола.– Либералы – это наглецы, твердо стоящие обеими ногами на воздухе. Монархия – вот порядок от Бога, при котором судьбами империи вершит один человек, олигархия – это когда болтовни и грызни уже больше, чем дела; а демократия – то, что устроили гринго – это когда не руководит никто. Подумай сам, Ксавье, что могут народу дать те, у кого ветер в кармане? У кого нет ничего и кто хочет этим со всеми поделиться? Знаю я этих крикунов: их желание быть спасителями нации – это жидовская хитрая уловка быть ее правителями, и не больше! Вспомни святые очистительные костры Торквемады!31

– Да, ваше превосходительство,– только и успел вставить ошеломленный красноречием комендант.

– Это хорошо, это превосходно, что вы понимаете меня, мой друг. Сегодня для нас это не праздный разговор за вином. Новую Испанию ждут великие испытания.

Губернатор в раздумье склонил голову. Воцарилось молчание. Ксавье с трудом погасил в себе желание зевнуть и откланяться. Он сидел неподвижно, с выражением скуки и безразличия на уставшем лице.

– Надо благодарить Создателя, ваша светлость, что в этой борьбе хотя бы один из противников всё равно проиграет… – неуверенно заявил он и вновь прикрыл рот кружевным батистом.

– А вы философ, любезный,– дон Хуан сосредоточенно очищал апельсин.– Хотя из вас, пожалуй, мог получиться бы весьма недурной политик.

– Вы думаете? – вяло отозвался Ксавье. Но при виде снисходительной улыбки на лице дона Хуана умолк на полуслове. Некоторое время они мерили друг друга взглядом, потом Эль Санто сказал:

– Представьте, да. Вы скучный человек, комендант, даже до омерзения, а мои наблюдения подсказывают: первое требование к государственному чиновнику – чтобы он был скучен. А это в действительности не так-то просто, как кажется. У вас же… прирожденный талант. У вас всегда такое кислое, унылое лицо…

– Увы, я на службе, ваша светлость.– Де Хурадо, не зная как занять себя, тоже принялся за апельсин, аккуратно и не спеша срезая десертным ножом пористую кожуру.

– Ко всему прочему, Ксавье, вы довольно умело научились «играть» и делать вид. И, сознаюсь, иногда я клюю на это и верю вам. А политики только и знают – делать вид. Ну, например, что у них нет времени. Это, кстати, всегда действует на чернь.

Апельсин брызнул в руках де Хурадо, оставляя след на рукаве, когда послышалось отрывистое стаккато сигнальной трубы.

– Вот и дождались! – губернатор швырнул кожуру на стол мимо вазы.

Комендант было вскинулся, но встретил холодный взгляд Эль Санто. И едва старик заглянул в его напряженные глаза, как ощутил легкую дрожь. С деланым безразличием пожав плечами, он оторвал дольку апельсина.

– Если это русские…

– Все будет сделано по вашему приказанию, дон. Разрешите действовать?

– С Богом, Ксавье.

Губернатор откинулся на спинку стула.

– Откройте ворота! – тонконогий гнедой жеребец с белым пробелом на морде выплясывал под Афанасьевым.—Эй, кто там? Дайте проехать русским послам!

Падре Ромеро усмехнулся уголками губ, посмотрев на стоявшего у бойницы коменданта.

Ксавье, выждав еще несколько долгих минут, подал условный знак, и лишь тогда монах, стоявший на крепостной стене, с почтительным поклоном удалился за ворота.

– Холера их возьми! Они же издеваются над нами! —десятник с укором посмотрел на терпеливо сидящего в седле Дьякова.

Наконец показался все тот же священник и, приложив ладони к устам, сообщил:

– Его высокопревосходительство губернатор Монтерея и всей Верхней Калифорнии дон Хуан де Аргуэлло заняты срочными государственными делами и приказали не беспокоить его, кто бы ни прибыл.

– Ты сказал ему, что приехал посол самого наместника его величества? – теряя терпение, гаркнул десятник. Ужаленный плетью жеребец встал на дыбы, поднимая пыль.

– Никак нет, сеньоры,– смиренно ответствовал падре Ромеро.– Ведь как я уже имел честь доложить вам, его светлость премного заняты важным делом.

Мстислав бледнел, сцепив зубы, слушая глубокомысленную болтовню, и наконец не выдержал:

– Болван, ступай немедля и передай его высокопрево-сходительству, что я требую немедленно открыть ворота! В противном случае мы расценим сие как ответ!

За воротами послышалось какое-то оживление, блеснули на солнце грани штыков притаившихся королевских солдат. Казаки с беспокойством глядели то на своего командира, то на черные жерла пушек, что до сроку дремали в молчанье по всей крепостной стене.

Тем временем невозмутимый страж с кем-то посовещался и с тем же неизменно учтивым поклоном вновь удалился.

– Да что мы носимся с ними, как кот с салом! Они же потешаются над нами, вашбродь! – Афанасьев, багровея скулами, схватился за пистолет.

– Отставить! – Дьяков злее сжал повод.– Потерпим еще малость.

– Потерпим, потерпим! – ругнулся Борис.– Да у нас, поди ж ты, терпелка не из чурбака выстругана. Где ж это видано, чтоб с послами так обращаться! У нас уж весь терпеж по швам трещит!

Казаки, выстроившиеся в цепь позади сотника, зароптали, тревожно забряцало оружие.

«Даже волк краше смотрит на ягненка, чем они на нас»,– с болью подумал Дьяков, но преломил себя, приструнив своих.

На этот раз ждать пришлось еще дольше. Ни единого движения не было заметно на стенах редукции, и только где-то вдали, в самой сердцевине ее слышалось заунывное церковное песнопение «De profundis».32

Когда русский отряд совсем было уже сжег последнее терпение, бойница на сторожевой вышке внезапно распахнулась. В ней обозначилось морщинистое лицо монаха, коий с сокрушенным видом известил, что передать просьбу наместника губернатору ему не удалось, так как тот по совершении неотложного дела изволил почивать.

– Так значит, ваш губернатор приказал не пускать нас?!– в совершенном бешенстве заорал Дьяков.

Наиболее горячие головы из казаков быстро насыпали пороха на полку и взялись за замки ружей. Афанасьев процедил сквозь щербатые зубы:

– Если этот поп еще раз откроет не по делу свой рот, я закрою ему глаза.

Однако все притихли, когда со стены вновь закричали:

– Упаси вас Иисус! Да разве его высокопревосходительство дон Хуан де Аргуэлло посмел бы отвернуться от чести лицезреть в своих пенатах ваше сиятельство! Увы… – тут он беспомощно развел руками.– Мы, недостойные и презренные, просто не погодили предупредить его светлость, как тот пошел почивать… а беспокоить и будить его нам ни в коем разе не дозволено его превосходительством комендантом пресидии Ксавье де Хурадо.

Дьяков весь в красных пятнах едва не задохнулся от гнева.

– Подлец, иди и передай своему дуроумному коменданту, что если ворота не будут тотчас отворены, мы доложим главному правителю в Ситку, что Испания объявила войну России!

После этих слов петли крепостных ворот неохотно за-скрежетали, и тяжелые, из красного калифорнийского дуба, они стали медленно открываться.