И ты, Мать Касатка!

Было мне сказано, ведано было:

– Барабору ты из кедра зеленого сделай.

И пусть помогут ему белые духи неба,

И ты, Мать Касатка!

Было мне сказано, ведано было:

– В бараборе этой взрастишь ты воинов-сыновей.

И пусть помогут ему красные духи огня,

И ты, Мать Касатка!

– Ай-я-я! Хон! Хон! – седая голова Цимшиана, увенчанная шапкой из высушенных человеческих пальцев, замерла, точно отделившись от еще бьющегося в конвульсиях тела. Большой бубен прощально грохотнул в морщинистых цепких руках и затих, будто спрятал язык, которым шептался с духами. Жрец припал к нему ухом. Круглый, как солнце, бубен был сделан из туго натянутой на обруч шкуры белого волка и издавал глухие, но волнующие сердце звуки.

Притихшие ряды шехалисов упали на колени и воздели сотни рук в небо. Шаман обвел соплеменников царапающим, как шип, взглядом и остановился на группе рабов из восьми человек, которых с двух сторон обступали воины в лосиных плащах.

Плоский нос на широком темном лице сморщился в хищную складку, губы растянулись, обнажив мелкие крепкие зубы.

– Время, калги!36 – прохрипел он, и бубен зловеще зарокотал, будто поддакивая словам жреца.

Рабы – две жилистые старухи из племени клаллам и шесть плененных мужчин из горного народа чилкотинов —напряглись, не в силах отвести взгляда от горящих глаз Цимшиана.

Медные острия копий воинов погнали жертвенников вдоль длинных рядов собравшихся к восьми вырытым яминам. Крики и монотонные удары древесного барабана сопровождали каждый их шаг, покуда несчастные не достигли огромного тотемного столба. Несколько лун назад его по традиции установили рабы у места закладки новой бараборы для Чокто – сына вождя.

– Иди, убей их, как завещали нам духи.

Кулак вождя Две Луны, сжимающий вампум37, толкнул в спину сына. При этом глаза старого воина заблестели влажным блеском, словно два сырых яйца.

Чокто обернулся и посмотрел на отца. Из-под низкого лба на него выжидающе глядели узкие щели-глаза. А над ними мохнатой щеткой нависали сросшиеся брови.

– Ну! – ожерелье из медвежьих когтей качнулось от нетерпения на широкой груди грузного старика, орлиные перья качнулись веером в волосах.

Чокто колебался минуту, когда рука шамана, темная, как плеть из воловьей шкуры, которую передержали на солнце, протянула ему боевой топор.

Замеревшая толпа огласила молчаливый берег исступленным воем. Сын вождя легко подхватил тяжелый томагавк и, отбросив свои свисающие до пояса волосы, широким шагом направился к тотемному столбу.

Две Луны довольно улыбнулся, глядя на калги, до которых, наконец-то, дошел весь ужас их положения. Обезумевшие глаза старух непрерывно вращались в красноватых слезящихся глазницах. Они что-то скулили на своем языке, взывая к небу. У одного из чилкотинов из глотки тоже вырвался гортанный вой. Его крик подействовал на остальных жертвенников, потому как мгновенье спустя его подхватили другие. И вскоре сей крик перерос в боевую песню, которая звучала как вызов надвигающейся смерти.

Обе старухи одна за другой пали под ударами топора с проломленными черепами, их лица запестрели красным, точно на них набросили кровавую сетку. Такая же участь постигла и остальных; песнь прерывалась криком и слышно было, как железо глухо врубалось в кость.

Когда дело было сделано, из груди Чокто вырвался боевой клич шехалисов, и вновь загрохотали барабаны и загудел бубен Цимшиана. Медвежья шкура на его костлявых плечах дрогнула, зазвенела медными пластинами холодной ковки и точно ожила, закружившись в танце.

Воины по знаку вождя воткнули в землю свои копья и ничком припали к береговой гальке, потом вскочили на ноги и затянули песню. Ноги, затянутые в ноговицы из оленьей кожи и расшитые бисером мокасины, тронулись в танце, поднимая пыль. Пять сотен воинов под монотонный мотив двигались вдоль растянувшихся по скалистому берегу барабор. Они змеей, друг за другом медленно обходили почерневшие от ветра и солнца дощатые дома, сгибая через каждые два шага то одно, то другое колено. А визгливый голос Цимшиана, усиленный сотнями глоток, сотрясал угрюмый берег:

Громко зовем мы, зовем всё громче:

– Эй, пробуждайтесь, черные духи, живущие в земле!

И ты, Мать Касатка!

Громко зовем мы, зовем всё громче:

– Эй, откликнитесь, синие духи, живущие в воде!

И ты, Мать Касатка!

Громко зовем мы, зовем всё громче:

– Эй, поднимайтесь, белые духи, живущие в небе!

…красные духи, пляшущие в огне!

И ты, Мать Касатка!

Всё это время женщины, сидящие поодаль у подножия вздыбленных скал, отбивали такт черепашьими трещотками и на высокой ноте хватали припев древней песни:

Слушайте, черные упорные духи, вот вам работа:

– Да станут столбы его дома прочнее камня!

Слушайте, синие проворные духи воды, вот вам работа:

– Да станет крыша его плотнее китовой шкуры!

Слушайте, белые, летучие духи, вот вам работа:

– Да станет дыханье его очага теплее солнца!

Слушайте, красные жгучие духи, вот вам работа:

– Да станет кровь в его жилах горячей,

как раскаленный песок!

Песня заканчивалась, и воины куана38 Касатки, поравнявшись со своими копьями, хватились за древки.

Чокто, как хозяин будущей бараборы, отошел в сторону, где на китовых позвонках сидели вождь, старейшины и великие воины его рода.

Две Луны указал ему на свободный позвонок слева от себя и улыбнулся безгубым ртом. Когда сын опустился рядом, он положил длинный вампум, сотканный из священных раковин, себе на колени и, вытянув руку, дотронулся до груди сына прямо под сердцем. Затем коснулся до того же места на своей груди и хрипло сказал:

– Скоро ты станешь анкау39, Чокто. Дом у тебя уже есть. Калги поднимут его раньше, чем лосось пойдет на нерест. Через четыре дня,– Две Луны выбросил четыре татуированных пальца,– мы отправимся на Священную скалу Матери Касатки. Готовься, спрашивай духов и думай, что ты скажешь ей.

Время, отпущенное дню, миновало. Мраморная луна, похожая на раскрытый цветок белой водяной лилии, терялась в дымном облаке. Прозрачный свет ее заливал шумящий прибоем океан и известняковые громады скал, тянущихся с севера на юг. Танцы давно кончились, но поселок Людей Берега продолжал свою жизнь. В честь закладки большого дома сыну вождь устроил потлач-кхаташи40, созвав гостей и родственников не только из фратрии ахкани, где, в основном, проживали свояки и шурины, но и друзей из далеких мест.

День съезда родни и гостей как нарочно ознаменовался богатым уловом и охотой. Рыбаки доставили в своих каноэ41 несметное множество рыбы и дичи. Еды было вдоволь, и это веселило сердца. На окраине стойбища шехалисов выше человеческого роста лежали добытые охотниками туши лосей и оленей. Женщины в чавкающих от крови мокасинах трудились не покладая рук. Перемазанные жиром, они ловко надрезали пиколами42 шкуры, просовывали крепко сжатый кулак под кожу и, приподнимая ее, умелыми резкими движениями одного лишь кулака свежевали тяжелые туши. Руки их были багряными выше локтей, но они не чурались сей малости: пронзительно перебраниваясь или смеясь между собой, старухи и молодые индианки вытирали их о засаленные подолы кухлянок или давали облизывать собакам. Лохматые индейские псы, громко дыша и поскуливая от жадного нетерпения, шныряли среди женщин, лязгали зубами и устраивали дикую свору, когда то тут, то там в сторону летели сизые потроха.