Она боялась, что меняла ее обманет, и понимала, что ничего с этим поделать не может. Догадывалась, что ее украшения слишком дешевы, но вариантов все равно не было. Только сейчас она подумала, что могла бы прихватить с собой и украшения подруг, ничего бы с ними не стало без пары кулонов, но в школе ей это в голову не пришло, так что чего уж теперь было сожалеть. Она нашла нужную ей лавочку, стоявшую на краю рынка, чтобы отсюда можно было отправиться за покупками, и вскоре вышла из нее, сжимая в кулаке мешочек, в котором лежало несколько монет — все ее состояние.

Дивный запах свежеиспеченного хлеба настиг ее буквально через несколько шагов, и у Даги тут же невыносимо засосало под ложечкой. Есть хотелось страшно, а запах едва с ума не сводил. Не в силах сопротивляться, она тут же завернула в булочную, и маленькая лавочка показалась ей местом поистине райским. Настолько, что она совершенно растерялась от хлебного изобилия. Хотелось накупить всего и съесть прямо здесь, возле прилавка, за которым стояла пухленькая розовая торговка, приветливо улыбаясь.

Но так было нельзя: она не знала, достаточно ли хорошо себя чувствует, чтобы наедаться до отвала, а уж транжирить по капризу те жалкие гроши, которые ей удалось выручить за украшения, тем более не следовало. Так что Дага надолго задумалась, в растерянности разглядывая полки и прилавок, и думала до тех самых пор, пока ее не привел в себя голос булочницы:

— Девочка, милая, у тебя как, деньги-то есть, купить чего-нибудь?

Дага тут же испугалась, ощутив, что желудок у нее будто сжался в комочек, и торопливо сказала:

— Есть, конечно, я просто не выбрала еще.

И зачем-то показала зажатый кулак левой руки, где были все ее деньги.

— Это слава богу, — ответила торговка, смерив ее сочувственным взглядом, а потом отперла маленькую деревянную дверку, закрывавшую проход за прилавок, и приглашающе махнула рукой: — Иди-ка сюда и вот, на табурет садись. Иди, не бойся. Я тебя так накормлю, задаром. Я ж вижу, что денег у тебя всего кулачок, а неприятностей — полна корзина. Садись, ешь, рассказывай — авось еще помогу чем.

С этими словами торговка, покопавшись под прилавком, вручила Даге витую булку с маком. Та оказалась вчерашней, но после отравления так было даже лучше, хотя свежий хлеб по-прежнему пах изумительно.

— Спаси вас бог за вашу доброту, матушка… — Дага посмотрела на торговку, и та с улыбкой подсказала:

— Байс. Да ты присаживайся, детка, в ногах правды нет.

Девушка с облегчением села и, понемногу жуя булку, поведала матушке Байс историю, которую успела измыслить еще по пути на рынок. Что она недавно осиротела, и добрые люди отправили ее в Вентимилью с рекомендательным письмом к другим добрым людям, которые взяли бы ее в служанки. Но по пути ее обворовали, оставив только то, что было на ней, и совсем хорошо припрятанные сережки с кольцом, даже рекомендательное письмо унесли, так что податься ей некуда, да и адрес она не очень точно помнит, иначе попробовала бы пойти туда.

История была в меру жалостная, но еще и о том, что она готова работать, лишь бы работу дали. Раскрыть свой дар телохранительницы Дага не могла — так бы ее легко нашли, но среди черни ее искать не станут. И она готова была работать, лишь бы быть свободной.

Матушка Байс весь рассказ сочувственно качала головой, цокала языком и сокрушалась о том, что пришлось пережить "бедной девочке", но когда Дага договорила, расплылась в очередной добродушной и притом очень радостной улыбке:

— Знаешь, а я ведь и впрямь могу тебе помочь, пожалуй. Тут один хороший господин как раз новую служанку ищет. А рекомендацией твоей я побуду: тамошняя экономка — моя добрая приятельница, — предложила она и, спохватившись, спросила: — Тебя как зовут-то, красавица?

— Да… — с ее уст едва не сорвалось собственное прозвище, к которому она давно привыкла больше, чем к имени, но девушка почти вовремя спохватилась. По счастью, имя у нее начиналось так же, как кличка, и она, лишь слегка запнувшись, продолжила: — … миана.

В самом деле, время Даги и синьорины Сартори прошло. Теперь она — простая девушка по имени Дамиана.

Сперва Фабио всерьез опасался, что после потасовки на Джельсомино люди дона Витторио все-таки заявятся к нему с обвинениями. Он дергался на любой громкий шум внизу и держал шпагу поближе к себе, возле кровати. Хотя чем бы ему, раненому, это помогло, ввались сюда несколько вооруженных головорезов?.. Однако они не пришли ни вечером, ни на другой день, а уж, наверное, подозревай они Фабио, давно были бы здесь — так что в конце концов он решил попусту не беспокоиться. У него попросту не было сейчас сил столько переживать. Ему нужно было побольше есть и лежать и поменьше волноваться, так что, убрав шпагу на оружейную стойку и оставив при себе только привычный стилет под подушкой, он, как и велел Лоренцо, пил чай, ел красное мясо и читал, бессмысленно валяясь в кровати.

Однако, невзирая на все это, спокойно ему вовсе не было. Напротив, Фабио было нервно, стыдно и меланхолически грустно. Хотя с виду беспокоиться было, вроде бы, не о чем: Миа вела себя как обычно, ни словом, ни жестом не показывая, что произошедшее между ними вчера ее как-то задело. Но Фабио прекрасно знал цену такому внешнему спокойствию и понимал, что за ним может многое скрываться. Увы, он тщетно пытался уловить ее переживания мимоходом, когда она появлялась в комнате что-то подать или наоборот, забрать — и он не понимал, вправду ли она спокойна или слишком сильно прячет все в себе, а он слишком слаб, чтобы почувствовать.

Вчера Фабио прошел по грани собственных моральных принципов, грубо использовав Дамиану в своих целях. А уж в том, что касается допустимого в отношении честной девицы поведения, грань неоднократно перешел. Какой уж тут покой. Ему надо было или наверняка удостовериться, что все и впрямь в порядке, или же как-то уладить ситуацию, если все не в порядке вовсе. Так что, когда Дамиана в очередной раз зашла к нему и принесла пресловутый чай, он попросил:

— Дамиана, будь добра, задержись на минутку.

Она на мгновение растерянно замерла, прежде чем, сделав книксен, ответить:

— Да, ваше сиятельство, — и тут же вспыхнула краской смущения.

Фабио обеспокоенно нахмурился и почесал нос, подумав, что совершенно правильно решил поговорить с ней: стоило лишь обратиться к ней не с обычным господским приказом, как стало понятно, насколько это неловкая для Дамианы ситуация. Хуже того — еще и пугающая, это Фабио тоже прекрасно почувствовал, и ему тут же сделалось нестерпимо стыдно за все, что он себе вчера позволил.

— Миа… — осторожно начал Фабио, — я хотел бы надеяться, что ты не сочла мое поведение по отношению к тебе неподобающим. А если все же сочла — искренне принести тебе извинения. Я вижу, что ты прекрасно понимаешь, в какие я угодил… затруднительные и крайние обстоятельства. Я тебе безмерно благодарен за понимание и за то, что помогла мне в трудную минуту. И все же хотел бы лишний раз заверить, что не собираюсь позволять по отношению к тебе ничего неподобающего.

— Ну что вы, ваше сиятельство, я правда понимаю, — тут Миа замялась, а потом неловко продолжила: — Это всего лишь один раз, не всегда же за вами стражники гоняются.

После такого ответа недоразумение можно было считать исчерпанным, однако чаемое Фабио спокойствие не желало приходить ни в какую. Его терзало очень знакомое скребущее, как маленькие коготки, чувство несоответствия сказанного тому, что человек думает и ощущает внутри себя. С переживаниями Дамианы что-то было вовсе не так, и он снова потер нос и задумчиво уставился на служанку, пытаясь сообразить, в чем дело. Чуял Фабио совсем уж странное и откровенно нехорошее: горечь и обиду на судьбу, разочарование собой и собственной жизнью, которые он узнал безошибочно, потому что и ему самому эти чувства были прекрасно знакомы. И ему приходило в голову только одно объяснение, почему Дамиана испытывала сейчас все это. Потому что она служанка и простолюдинка, неодаренная — и господа всегда считают свои желания и свое мнение выше ее. Она живет так с рождения и ничего другого не знает, но это не значит, что ее радует такая жизнь.