— Спасибо, что понимаешь, Миа, — повторил он, а потом осторожно продолжил: — Я знаю, что разные господа думают очень разные вещи по поводу того, что им дозволено и не дозволено в отношении простолюдинов и слуг. Я думаю, что пока ты находишься в моем доме, я отвечаю перед тобой так же, как и ты передо мной. И никто не имеет права делать с тобой ничего против твоей воли — ни я, ни кто бы то ни было еще. Надеюсь, ты останешься здесь надолго, а между нами все будет по-прежнему.
— Благодарю, ваше сиятельство. Вы очень добры, — ответил она, и Фабио выдохнул с некоторым облегчением.
Вот теперь, пожалуй, недоразумение и впрямь исчерпалось. По крайней мере, он почувствовал вместо досады ее искреннюю благодарность.
— Не за что, Дамиана. Можешь идти, — ответил Фабио, улыбнувшись ей, и взял с прикроватной тумбочки книгу и чашку чая.
Впрочем, когда служанка ушла, читать у него не вышло вовсе. Чаю тоже не хотелось, хотелось кофе, чтобы хоть как-то взбодриться и разогнать плавающую в голове унылую муть, но он и так выпил за сегодня две чашки. Отчего-то вместо того, чтобы успокоиться, Фабио только сильнее разволновался. И, возвращаясь мыслями к их разговору, ударялся в какие-то совсем уж мрачные дебри размышлений об устройстве человеческой жизни и общества.
Среди дворян граф делла Гауденцио давно прослыл "человеком широких взглядов": он никогда не смотрел на титулы, легко общался и даже заводил приятельские отношения с простолюдинами — да с тем же Никколо из стражи, который так некстати узнал его на складе. Тот был сыном каброя из военных и пошел по стопам отца, хотя с даром Никколо повезло заметно меньше, но Фабио не обращал внимания и на это: стражник честно нес свою службу и всегда был готов помочь делом, если потребуется — и эти качества для синьора делла Гауденцио были куда важнее сильного магического дара, к тому же он считал их и более редкими. Потому с нелюдимым и немногословным Никколо они удивительно легко нашли общий язык.
Многие извиняли ему подобное небрежение условностями, списывая его на молодость, хотя дело было, разумеется, вовсе не в ней — просто синьор Фабио делла Гауденцио благодаря своему дару очень хорошо знал, что люди чувствуют совершенно одинаково, вне зависимости от того, одарены они магией или нет. И оскорбление задевает зеленщицу на рынке так же, как и баронессу. Вот только за оскорбление баронессы хама немедленно вызовут на дуэль ее муж, брат или кавалер. А зеленщице придется проглотить его молча, если оно прозвучало из уст благородного господина.
При всем этом синьор Фабио принципиально никогда не заводил никаких романов с прислугой — хотя с кем только синьор Фабио ни заводил романов, о его широких взглядах на женские прелести также было известно всей Вентимилье. Но Фабио попросту не мог себе представить, как будет делать непристойные предложения девушке, которая от него впрямую зависит, которая не посмеет ему перечить, которая станет слушаться не потому, что согласна добровольно, а потому что он имеет право и возможность в любой момент выставить ее на улицу. Того, что он устроил с Дамианой, ему оказалось достаточно, чтобы совершенно известись, хотя и обстоятельства были крайними, и она согласилась вполне искренне, без принуждения.
Пожалуй, только то, что Фабио смог ощутить ее искреннее сопереживание и готовность помочь, и успокаивало его совесть. Однако обычно, покушаясь на целомудрие прислуги, можно было почувствовать совсем иное: страх, унижение, покорность, тщательно скрываемую неприязнь, ту самую досаду на судьбу, которую испытывала сегодня Дамиана. И Фабио было до отвращения противно представлять, как он чувствует все это, обнимая или целуя девушку — и продолжает обнимать и целовать. Другие господа, не имеющие его дара, не чувствовали, а раз так, могли себе позволить вовсе не думать, что у симпатичных служаночек бывают переживания, и смело обжимать их по углам. Фабио подобного себе позволить не мог и был благодарен своему магическому дару за то, что не превратился в такую же благородную сволочь, которой плевать на жизнь и чувства всех, у кого не стоит "делла" перед фамилией.
Впрочем, иным было плевать вне зависимости от титула, и от своих жен они хотели такого же беспримерного подчинения, как от служанок. Думать об этом было совсем тоскливо, потому что Фабио хотел совсем другого — и получить этого другого, как он убедился за последние годы, не мог категорически. Так что к своим двадцати трем приобрел в свете устойчивую репутацию заядлого холостяка и бабника, причем все вокруг были свято уверены, что причиной всему — любовная драма, разбившая сердце юного графа делла Гауденцио.
Эта популярная сплетня давно сидела у Фабио в печенках, однако поделать он с ней ничего не мог — история была до отвращения живучей. Потому синьору делла Гауденцио то и дело приходилось отбиваться от не слишком, по его мнению, здорового внимания юных синьорин, вообразивших Фабио трагическим героем своего романа.
Впечатленные девушки неизменно выбирали для подобных разговоров какой-нибудь особо романтический момент — то есть, такой, когда Фабио предпочел бы вообще ни о чем не говорить, а на такие темы — особенно, желая уделить внимание более приятным вещам, вроде поцелуев. Когда летняя темнота дышит влажной прохладой и ароматами цветов, небо над головой ясное и звездное, а балкон герцогского дворца тих и пуст, и из-за плотно закрытых дверей лишь едва доносится шум бала, право слово, если уж и вести разговоры, то хотя бы о красотах тревизской ночи, а еще лучше — о красотах дамы, которую ты нежно держишь за руку. Однако прелестное черноглазое и черноволосое создание по имени Квинтина имело свое мнение на этот счет.
— Ах, дорогой граф, — она посмотрела на него своими темными, кажущимися совсем черными в темноте, глазами, и даже не будь он эмпат, Фабио бы понял, как много романтических бредней роится сейчас в ее прелестной головке, по этим глазам и прижатым к груди рукам. — Я знаю, что вы чувствуете себя обреченным на одиночество из-за того, что жизнь была к вам жестока и некоторые из дам тоже не были добры. Но как бы я хотела вам показать, что не все женщины таковы.
"О небеса, Тина, милая, только не это" — мысленно простонал Фабио. Однако стенать было поздно, следовало что-то делать. Обижать синьорину Квинтину ему совершенно не хотелось, целовать, впрочем, уже тоже. Хотелось отправить ее домой к родителям и посоветовать виконту и виконтессе делла Пьяджи прятать от дочери подальше любовные романы, а вместо них выдавать для чтения ботанические справочники, географические атласы и другие полезные вещи.
— Синьорина Квинтина, поверьте мне, чтобы ни болтали в свете, на деле все совсем иначе, — Фабио не слишком верил, что даже с его способностями к убеждению подобные разговоры возымеют действие на ее переполненный фантазиями невинный ум, но все же попытался следовать принципу "честность — лучшее оружие". — А вы, безусловно, вовсе не таковы, как иные коварные дамы, и полны искреннего ко мне сочувствия. Потому мне не хотелось бы быть жестоким к вам и разбивать ваше сердце, — он вздохнул и с трудом удержался от желания возвести глаза к звездному небу с мыслью: "О господи, что я несу". Впрочем, что именно он нес, было менее важно, нежели то, что Тина сейчас должна была почувствовать. А именно — его понимание и искреннее расположение, сугубо приятельское.
Так быстро синьорина Квинтина, однако, не сдалась, и все так же возвышенно, с сочувственным вздохом сказала:
— Я понимаю, что вы не хотите вспоминать трагические страницы прошлого, но знайте, что я буду помнить о вас и всегда готова поддержать в трудную минуту, когда вы ощутите себя слишком одиноко. Ведь каждому нужна своя тихая гавань в бурном житейском море.
— Благодарю вас, синьорина Квинтина, вы очень щедры и добры ко мне, — ответил Фабио, немедленно подумав о том, что с таким накалом романтических страстей гавань вряд ли получится тихой, а также — что оную гавань, при наивности и впечатлительности виконтессы, с легкостью захватят первые попавшиеся пираты. И если Фабио твердо намерен отказаться от "поддержки в трудную минуту", то кто-нибудь другой ею с превеликим удовольствием воспользуется. У него в голове неожиданно вспыхнула недурная, на первый взгляд, идея, и он тут же предложил: — Но давайте, право, не будем больше о печальном сейчас. В конце концов, мы приехали на праздник, пойдемте обратно к гостям, танцевать и беседовать, — после чего галантно подставил ей локоть.
