Гомер на стороне Гектора, который являет образцы мужества и верности своему народу. В нем нет никакого зверства, нет заносчивости и капризности.

Так, он знает, что Аякс сильнее его, и (по воле Зевса) уклоняется от столкновения с ним в битве. Потому что его забота – не о личной славе, а о том, чтобы все войско сражалось и видело своего лидера и его победы в поединках.

Противоречив не только Гомер, но и Зевс. Ибо он ответственен за войну, развязанную между ахейцами и троянцами. Именно Зевс решил сократить численность людей, от которой изнемогает Земля. И тот же Зевс дает отповедь Аресу за бесчинства войны. Это противоречие между Зевсом хтоническим и Зевсом антропоморфным. Чудовище порождает войну, и сама война – нечто чудовищное или же само чудовище. Все это не может быть мило антропоморфному богу, в которого превращается Зевс.

Мудрый Нестор, прославленный воин, крайне негативно относится к тем, кто желает войны: «Ни очага, ни закона, ни фратрии тот не имеет,// Кто междоусобную любит войну, столь ужасную людям». Одно дело война как необходимость, и совсем другое война – ради каких-то иных целей, кроме защиты от врага. Поэтому участие Ахилла в войне из чувства мести делают его из героя извергом. И это противоречие – правда жизни, которая угадывается во все эпохи и делает Гомера близким людям разных времен и народов.

Ахейцы, как и троянцы, не хотят воевать и страшатся смерти, и одновременно рвутся в бой «как молодые волки», и даже бахвалятся своим зверством. Хтонические образцы привлекают и отталкивают одновременно. В них – ужас и прелесть гибельной природы.

Гектор – совершенно другого типа герой. Это образец патриотизма, который заставляет страшиться не войны, а военных ошибок при защите родины. В этом смысле Гектор более цельный, но и более простой персонаж. В фигурах же Ахилла и Агамемнона угадывается будущее греческой трагедии – столкновение противоречивых мотивов поведения. Ахилл чрезвычайно жесток, но рад иногда «пощадить того, кто молит о защите». Он капризен и высокомерен, но трогательно любит мать, возлюбленную, друзей. Он доходит до безумства после смерти Патрокла, но он сопереживает Приаму, пришедшему за телом сына. Агамемнон – одновременно и яростный воин, и трусливый полководец, готовый то бежать на кораблях, то отчаянно сражаться. И без Одиссея и Диомеда он вряд ли был бы способен поднять ахейцев на битву. При этом именно Агамемнон сожалеет о пролитой крови и страшится поражения своего войска.

В «Истории» Геродота изложение настолько детски-наивно, что книга «отца истории» читается легко, а местами весело. Расскажет что-то Геродот, а потом тут же припишет: вот этому я не верю. Потом что-то добавит. И снова: а вот этому я уже совсем не верю. Он все время отвлекается на какие-то посторонние вопросы, не структурирует свои наблюдения. Как будто это отрывочные дневниковые записки: сколько написал за день – столько и получилось связного текста.

Геродот, как и другие греки, наивно верит, что у всех народов одни и те же боги, только они называют их по-разному и иногда путают роли богов. Те же боги у египтян, у персов, у скифов: Зевс, Аполлон, Артемида… При этом сам Геродот, в сущности, не верит ни в каких богов. Определенный пиетет у него только к египетским богам. Он как-то даже побаивается их называть, чтобы не задеть священное. Но в целом все его изложение обходится без богов. Если он о них и упоминает, то либо в связи с описанием святилищ, либо с какими-то местными сюжетами, подобными фольклору. Геродот отказывается верить в существование одноглазых людей, но без критики передает историю с золотоносным муравьями, которых в Индии грабят местные золотодобытчики, а потом быстро улепетывают, оставляя на прокорм бросившимся в погоню муравьям своих верблюдов.

Греческие боги – это боги негреческой культуры. Они сплошь заимствованы. Как заимствованы и сочинения Гомера, к реалиям классической Греции не имеющие никакого отношения и скорее сформировавшие их, или их формальную религиозность. Это привитая на дикий корешок культура – микенская в своей основе, дополненная стилем мышления и самовыражения греков. Многие свои города микенские ахейцы сожгли в междоусобицах (предтроянские времена Геракла), а потом дорийцы в «темные века» сожгли то, что осталось. И на развалинах цивилизации грекам пришлось слушать истории бродячих поэтов. Из этих историй они по-своему восстановили тот мир, о котором грезили в гомеровских поэмах. Так из детских сказок вырастают целые культурные народы.

Геродота почему-то считают историком. Между тем вся его «История» – это скорее этнография, расцвеченная пересказами слухов и местных преданий. При этом разделение на главы явно позднее – скорее всего, проведенное пару сотен лет позднее. Никаких признаков «звучания» имен муз, указанных в главах, просто не просматривается. Поставленная в начале текста цель – выявить причины войн эллинов и варваров – по тексту вообще не преследуется. Скорее всего, это поздняя вставка – в угоду политической конъюнктуре.

«История» Геродота – это скорее путевые записки, сделанные во время поездок в Египет и Вавилон. При этом Геродот в наименьшей степени интересуется событиями в Элладе. Его привлекает относительно удаленная периферия, и он пытается ее описать. Хорошо знакомое его интересует не так глубоко.

Очень интересно описание Персидской империи, и отдельно – похода Дария I в Скифию. Из описания прямо следует, что Персия вовсе не была единой и прочной. Она все время находилась в состоянии расколов, заговоров, завоеваний и отпадений больших территорий. Пока персы были народом-войском, они были непобедимы. Как только они стали опираться на наемников и союзные армии, империя стала рыхлой. Именно это и было причиной того, что эллинам удалось от нее отбиться (но также и в силу ряда исторических случайностей), а потом Александру Великому удалось так быстро ее сокрушить. Собственно, поход Александра ничем не отличался от подобных же бесчисленных походов во внутренних войнах самой Персидской империи.

Поход в Скифию Дария I порой представляют как авантюрный и приписывают скифам тактику партизанских наскоков с заманиванием вглубь территории. Из текста Геродота следует совершенно иное. Скифы не могли сравниться с войском персов, и отступали именно по этой причине. Примерно как Кутузов отступал перед войском Наполеона. Это было вынужденное отступление, а вовсе не хитрая тактика. По мере отступления скифы набирали войско, а также втягивали родственные племена в конфликт с Дарием. Впрочем, далеко не всегда успешно. Иные родственники встречали скифское войско во всеоружии и гнали его прочь. Тем не менее, скифы постепенно смогли собрать столь многочисленную армию, что Дарий ее устрашился – ночью перед решающей битвой, не погасив костры, снялся и ушел. При этом скифы, славные своей мобильностью, странным образом не могли его догнать. Зато их отрядам удалось его перегнать, и они попытались уничтожить переправу через Дунай. Уговорить охрану моста они не смогли, что говорит о малочисленности скифского авангарда. Потом основное скифское войско почему-то снова «не смогло» найти Дария, который, якобы, двигался по местности, где были засыпаны и отравлены колодцы.

Золотая миниатюра. Возможно, изображающая столкновение пеших скифов с конным фракийцем

Если бы Дарий победил, это отразилось бы в придворных сочинениях. Если бы он проиграл, то эллины с удовольствием рассказали бы об этом в своих преданиях. Получается, что не было ни поражения, ни победы. Но почему же тогда было бегство? И почему беглецов не удалось догнать хваленой скифской коннице? Разгадка тут такова: скифская конница была ничтожна перед армией Дария. А встало перед ним войско пешее – из лесостепной зоны, составленное из осевших на землю скифов и их северных соседей. Вот куда на самом деле отступали скифские передовые отряды – туда, где была оседлая часть их цивилизации. Перед мобильным войском Дария кочевники вынуждены были бежать. А сам Дарий бежал не от кочевников, а от земледельцев.