А ведь это так просто. «Испугаться до потери самообладания» значит всего лишь не понимать, что делешь, бесцельно метаться по коридору — от стены к стене, а потом обратно. Садиться на стул и тут же вскакивать, опять метаться. На цыпочках подкрадываться к дверям операционной, пытаясь хоть что-то услышать и тут же шарахаться: а вдруг услышат тебя, прогонят, заставят, как всех простых смертных, дожидаться в приемнике? Ведь и сюда-то пробралась без разрешения, просто потому, что знала все ходы-выходы. И ни о чем не думать.

Ну не получается думать, хоть умри. Анет даже пыталась считалочки какие-то вспомнить, стишки детские — ничего не выходило. В голове болтались только жалкие обрывки мыслей, между собой не связанные. И поверх них навязчивым мотивом повторялось одно: «Если…», а что если, зачем если — не понятно, не додумывалось.

И, главное, липкий тошнотворный, не оформленный и ни на что конкретно не направленный страх. Просто паника не сформулированная.

Так что врут все в иллюзион-спектаклях. Не вспоминаются выборочно-трагичные или, напротив, трогательные моменты прошлого. И раскаяние, мол, чего-то не сказал или сказал, да не то, не накрывает. Даже реветь не получается. Грудь-то давит и горло перехватывает, а наружу ничего не выливается, эдакий слезный запор. Ну и страх — он вообще везде и на всем.

И только когда из-за дверей появилась каталка, окруженная, будто свитой, людьми в желтом и сердитый господин в маске оттолкнул Ани так, что она снова на стул плюхнулась, Сатор поняла: этот ужас просто страх неизвестности, непонимания, что там делается и чем закончится.

А Кайрена она так и не увидела, только очень темные и почему-то показавшиеся мокрыми пряди волос на белой-белой простыне.

Зато ее заметил хирург, вышедший вслед за каталкой, на ходу сдирающий с себя пропотевшую пижаму. Анет вспомнила: когда еще она интернатуру проходила врачи жаловались, что при оперблоке никак не сделают нормальную душевую, приходится через весь этаж таскаться. И это знание про душ показалось очень важным, дало ощущение причастности.

— Вы что тут делаете, — нахмурился немолодой уже, похожий на медведя хирург.

У него даже руки заросли совершенно звериной шерстью.

— Моя фамилия Сатор, — Ани встала и тут же поняла, что этого делать не стоило — приподнимись она на цыпочки и то бы врачу даже до уха макушкой не достала. А это солидности не добавляло. — То есть Лангер.

— Так Сатор или Лангер? — не слишком приветливо уточнил хирург, глянув как-то странно.

Ани тоже посмотрела: на ее шелковом платье, примерно на уровне колен, зияла шикарная дыра и сквозь нее даже кружевце нижней сорочки виднелось. А еще руки Анет были в засохшей буроватой корке, как в перчатках, и дико чесались. Она и почесывалась, сама не замечая.

— Лангер, — кивнула Ани, колупнув ногтем корочку. — Мой дядя был заведующим нейрохирургией и я…

— Ясно, — еще больше помрачнел хирург, глядя без всякого намека на приязнь. — Но предупреждаю сразу и только один раз: в реанимацию я вас не пущу, будь вы хоть племянницей, хоть любимой женой.

— Но почему? У меня медицинское образование и я могла бы…

— Не могли бы, — отрезал медведь. — Что вы там делать станете? Рыдать и к ручке пациента преподать? На пользу это не ему, ни вам не пойдет. Узнавайте о состоянии через справочную. Ну, или через дядю. Более я ничем помочь не могу.

— Хоть скажите, как он сейчас! — взмолилась Сатор, даже руки сложила.

— Медицинское образование, говорите? — недобро улыбнулся хирург. — Ну так вот, как коллега коллеге: стабильно тяжелый. Всего хорошего.

Анет снова кивнула, опускаясь на проклятый стул. Стабильно тяжелый — это в переводе с медицинского на человеческий значит примерно следующее: «А Дева знает, как там дальше будет!». Ну вот чего ему стоило сказать, мол: «Все хорошо, завтра в себя придет, послезавтра в палату переведем»? Ведь ничего!

Сколько раз сама Сатор говорила, что никаких прогнозов дать не может. Даже злилась на людей, которые донимали и донимали, просяще в глаза заглядывали, не желая ничего понимать.

— Ну как он? — спросил невесть когда успевший подойти следователь с нежным имечком Май. — Поговорить-то с ним можно?

— Пока нет, — помотала головой Сатор, даже не удивившись в общем-то неожиданному появлению полицейского.

— А жаль, — следователь поддернул мятые брючата, пристроился рядом с Сатор на стульчик. — Поспрашать бы его нужно, поговорить. Наверное, надо к главному идти, чтоб меня пустили. Знаю я этих докторов, тянуть будут, оберегать, а дело-то стоит.

— Вы в своем уме? — вяло возмутилась Анет. — У него проникающее ранение, почка задета.

— Это мы знаем, и чем знаем тоже, — не стал спорить Май, боком, по-собачьи косясь на Сатор. — Только вот не знаем, зачем.

— Как зачем? Они хотели часы отнять и кошелек.

— Да? — полицейский даже не дал себе труда сделать вид, что верит. — А вот у нас другая информация имеется.

— Какая еще информация?

Слова следователя не то чтобы Анет заинтересовали, она будто просыпаться начала. Бывает такое, мерещится что-то вполне реальное, во что даже веришь, а потом медленно, словно всплывая, начинаешь понимать: это всего лишь сон.

— Ну вот, говорят, вас подловили, когда колечко вместе с этим Нелдером поперли. Подловили же? А в том ресторанчике, где вы ужинать изволили, вчерась как раз портмоне у господина утянули. Не вы ли? А потом, значит, с подельниками добычу не поделили, вот и… — Следователь с хрустом поскреб ногтями шею. — Ну как, будем говорить?

— Ни о чем я с вами говорить не собираюсь, — припечатала Ани, вскакивая. — Без адвоката уж точно. — Откуда этот «адвокат» выплыл, она и сама не понимала. — А вы… Вы просто…

— Так работа у меня такая, милая девушка, — очаровательно улыбнулся следователь. — Не хотите говорить — и не нужно. Потом поболтаем. Вы только далеко не убегайте. Держитесь так, чтобы мы вас найти сумели, хорошо?

— Да идите вы в… — четко и ровно выговорила Сатор, разворачиваясь на каблуках.

Одурь вместе со страхом словно ветром унесло, прихватив с собой усталость, которой, наверное, тоже следовало быть. Но понимание: Нелдера спасть надо и не сидя у его постели, а что-то по-настоящему делая, заслонило все остальное.

Историй про то, как полиция хватает первого попавшегося под руку и что с ними потом делается, Анет слышала предостаточно. И допустить, чтобы такое с Кайреном случилось, Сатор не могла. Вот не могла — и все!

Дом профессора Лангера был не то чтобы запущенным, но как-то по-холостяцки неуютным, необжитым. Собственно, это никого, включая хозяина, не удивляло: женщин, даже и случайных, тут отродясь не водилось, о чем профессор не раз и не без гордости заявлял, а сам старый врач свое жилище не слишком жаловал, предпочитая большую часть свободного времени проводить в особнячке Саторов, где, по его же утверждению, «жизнь цвела». А себя Лангер не без юмора, правда, и не без горечи тоже величал «старой девой приживалкой».

А вот Ани дядюшкин дом с детства нравился. Было в нем что-то от чердаков, старых сараев и кладовок — в общем, от тех восхитительных мест, к которым детей магнитом тянет. Анет выросла, но лангеровское жилище своей прелести не утратило. На нее и сейчас снизошло несколько нервозное, но все же спокойствие — стоило только сесть напротив профессора в старое, рассохшееся, а оттого натужно поскрипывающее кресло-качалку. Проблему она сумела выложить довольно связно и толково. По крайней мере, Сатор так показалось.

А вот решать эту проблему, давать дельные советы, да и просто отвечать Лангер не спешил. Сидел себе, покачивая домашней туфлей, повисшей на кончиках пальцев, прихлебывал кофеек и вид имел совершенно безмятежный. Даже пижама, не слишком надежно прикрытая совсем не авантажным халатом, его не смущала. Хотя, конечно, чего смущаться, если племянница по собственной воле его ни свет ни заря из постели вытащила? Это ей краснеть впору.