— Надо было матери убить тебя в животе, — от кого-то он слышал эту фразу в давние времена. Может, от няни? Сейчас он с удовольствием с ней бы согласился. Надо было. Для него нет ничего святого. Ничего.

В ящиках стола до сих пор хранилось много разного барахла: его комната была настолько всем безразлична, что ее даже не трогали. Димитрий нашел инструменты, которыми пользовался, когда строил свои корабли — бечевку, суровую иглу, ножницы, молоток и гвозди. Трясло как в лихорадке. Он опустился на колени на пол, положил правую руку ладонью вверх, взял гвоздь в пальцы. Управляться левой было непривычно, Димитрий помедлил, рассчитывая удар.

И все равно с первого раза острие вошло криво, пальцы скрючило от боли, и он чуть не выронил молоток. Не раздумывая, не позволяя себе опомниться, нанес второй удар, вгоняя гвоздь в середину ладони, прибивая свою руку к полу. Этой ладонью он гладил сестру, касался ее груди, ласкал ее кожу. Эти пальцы он хотел погрузить в ее сладкую влажность. Эту руку следовало остановить.

Он вколачивал и вколачивал гвоздь, пока очередной удар не утопил железную шляпку прямо в живую плоть и не выключил его сознание на какое-то время. А когда его глаза открылись, они были полностью черными, и прибитое к полу чудовище еще корчилось некоторое время, дергая и пытаясь освободить лапу и улыбаясь кровавым оскалом зубов. Потом и оно затихло, и на полу в комнате с железной дверью остался только человек.

Человек обмакнул палец в свою кровь, написал на досках букву П, и долго смотрел на нее, надеясь вспомнить, что она означает.

Никогда еще Димитрий не был так благодарен отцу, как в момент, когда тот явился и вышвырнул его из дома. Эльза не сказала ни слова — наверняка у нее язык просто не поворачивался — но зато ее тупоголовый тюремщик очнулся и тут же бросился к хозяину. Гнев Виттора был безупречен: немного аристократического высокомерия, немного брезгливости к сумасшедшему сыну, заявившемуся домой, только чтобы навести беспорядок и напугать слуг, и море холодного презрения.

— Не смей носить мою фамилию, — прошипел он, вместо привратника лично захлопывая за Димитрием решетку ворот. — В нашем роду никогда не было психопатов. Я скажу всем, что ты умер.

— Придумай мне красивую смерть, отец, — ответил Димитрий, сжав в кулак пальцы израненной руки. — Чтобы все тебя пожалели.

Ночью в трущобах столицы было неспокойно. Разразился ливень, и немногие прохожие, оказавшиеся в непогоду на улице, видели одиноко бредущего человека в промокшей серой ветровке с капюшоном, надвинутым на глаза. Вода, льющаяся с небес, хлестала по его плечам в редком фонарном свете, а тень падала на лицо, не позволяя разглядеть его. А утром, когда туман стал понемногу рассеиваться, первые солнечные лучи высветили путь, которым прошел Волк. Ночные прохожие видели человека в ветровке, это читалось в их распахнутых остекленевших глазах. Но они не могли уже никому об этом рассказать.

Ян застал господина стоящим у зеркала в своих комнатах под темплом темного. Он оглядел обломки мебели, осколки стекла на полу, обрывки ткани. Отражающая поверхность — единственное, что уцелело здесь, и в ее зеркальной глубине отвратительный монстр жмурил свои красные глаза и скалил желтые зубы, прислушиваясь к тихому шуршанию голосов.

— Ты не пришел в окулус, — заметил Ян, но без своих обычных упреков, а тихо, вполголоса. — Покажи мне свои глаза.

Димитрий медленно повернулся к нему и обратил равнодушный взгляд, в котором серебро бесконечно боролось с ночным мраком.

— У тебя когда-нибудь было чувство, — так же негромко заговорил он, — что каждый выбор в твоей жизни уже сделали за тебя? Тот выбор, о котором кричат прислужники светлого, когда в очередной раз приходят жечь наш темпл. Женщина, которую ты полюбишь. Люди, которых убьешь. Поступки, которые совершишь. День, когда умрешь. Что все это уже решил за тебя кто-то другой?

— Нет, — покачал Ян головой.

— Значит, тебя лишили даже возможности сомневаться.

Ян смущенно откашлялся.

— Иногда мне трудно следить за полетом твоей широкой мысли, брат. Ты мог бы выражаться яснее? Я чем-то могу тебе помочь?

— Помочь? Мне? — усмехнулся Димитрий, но тут же вновь стал серьезным. — Да, можешь. Приведи мне девушку, очень похожую на мою сестру. Девственницу, которую я смогу трахнуть.

— На сестру? — брови Яна поползли вверх.

— На Эльзу, — с ледяным спокойствием кивнул Димитрий. — У меня одна сестра. По крайней мере, пока папенька не признавался, что наплодил других.

— Но это… — Ян в растерянности похлопал глазами.

— Чудовищно? А ты думаешь, я сам этого не понимаю? — Димитрий пригвоздил его взглядом к месту. — Приведи.

Самообман. О, он был невероятно изобретателен в этом искусстве. Он и раньше умел убедить себя. Что очередная темноволосая и белокожая девушка, которой он вспарывает горло — его сестра, а очередная задушенная толстуха — его мать. Что этой крови, наконец-то, будет достаточно, и голос в башке заткнется. Что сам он никогда не увидит ужас в глазах любимой женщины, если сумеет вовремя остановиться. Что родители начнут гордиться им. Что он сможет стать нормальным, любить и хранить верность своей единственной.

Петра часто упрекала его за то, как он смотрит на них. На всех тех, дразнящих его одним своим видом, искушающих его проклятый внутренний голос. Упрекала, а он раз за разом хотел ей доказать, что может все. Он утопил шлюху в океане, чтобы не прикоснуться к ней. Заставил селянку играть со сливами, чтобы не вколотить в нее член. Он старательно избегал вообще всех женщин последние несколько недель.

Но он не мог побороть привязку к собственной сестре, о какой верности тут могла идти речь?

А девочка-скала такого отношения к себе совсем не заслужила.

Ян ушел, но впервые почудилось, что и он боится своего господина. Димитрию было все равно. Разбитую мебель заменили, но это тоже его не волновало, ему доводилось спать не только на голом полу, но и в местах похуже и похолодней. Часами он стоял и вглядывался в зеркало и каждый раз видел там разные картины.

Наконец, Ян вернулся с неожиданной гостьей. Едва узрев ее длинное белое одеяние, Димитрий расхохотался, и она вздрогнула от того, каким безумным и яростным эхом этот смех отразился от стен. Вздрогнула, но не отступила, а на ее миловидном лице лишь больше отпечатались обреченность и решимость.

— Я подумал, что это порадует тебя, — пояснил Ян, — и поможет… отвлечься.

— Порадует?

Знал ли он вообще, что такое радость? Петра знала… но ее чистой радости достоин кто-то другой. Мягкими шагами, с улыбкой острее ножа Димитрий приблизился к монашке.

— Святая Южиния, — протянул он и запустил пальцы в ее некогда длинные и шелковистые, а теперь короткие светлые волосы, — ты обрезала их, чтобы наказать себя?

От его прикосновения она вздрогнула, словно от ожога, закрыла глаза, губы шептали что-то неразборчивое. Какому богу молилась? Он мог поклясться, что светлый залепил уши воском, раз прислал ее сюда.

— Я усмиряла плоть. Вы отравили меня, — ненависть в ее срывающемся от волнения голосе оказалась настолько сильна, что он почти ощутил физически. Ему нравилось это: и ненависть, и желание, и боль, и отвращение к себе, что звучали из ее уст. Все так знакомо. — Вы что-то такое сделали со мной…

— Да, я показал тебе, что такое удовольствие.

Южиния задохнулась от негодования.

— Это… это не удовольствие. Это порок. Вы ввергли меня в пучину порока.

Он погладил ее по лицу, скользнул большим пальцем в рот. Девушка задрожала еще больше, обхватила его губами, принялась сосать, неумело, но с безумным отчаянием. Ее глаза лихорадочно сверкали под полуопущенными ресницами. Наверняка в эту минуту она содрогалась от самой себя, от того, что толкало ее на этот поступок. Другой рукой он похлопал ее по щеке в знак одобрения, как поощряют любимых питомцев.

— Только порочное удовольствие может быть таким сладким, да, моя святая Южиния?