– Горький? – переспросил Колчак. – Да, знаю. Первый, кого мы повесим, когда придем в Петроград, будет Горький. И, подумав, добавил: – А следующий Блок.

Вспоминаю еще один эпизод из наших переделкинских встреч. В центре беседы – Лев Копелев, фронтовик, друг Солженицына и прототип одного из главных персонажей его романа «В круге первом». Сразу после окончания войны он десять лет отсидел в ГУЛАГе «за пропаганду буржуазного гуманизма» и якобы сочувствие к врагу. В середине 1970-х Копелев опубликовал за рубежом автобиографический роман-трилогию «Хранить вечно», в котором передал страшный опыт лагеря, тюрьмы и «шарашки», с любовью и юмором описал своих товарищей по заключению. В Советском Союзе роман будет напечатан лишь в 1990-м, а за десять лет до этого его автор был лишен советского гражданства. Но при всём при этом он оставался неисправимым оптимистом.

И вот мы сидим на даче, говорим о культуре, о книжных новинках, о театре.

– Слышал, у вас новые спектакли в театре Сатиры? – обращается Лев Зиновьевич к Плучеку, главному режиссеру этого театра. – Я бы с удовольствием сходил, если пригласите.

– Нет проблем, я вам оставлю билет. На какое имя оставить, чтобы не создавать вам неприятностей?

И Галя очень хорошо подсказала:

– А вы напишите: «Хранить вечно» – и всё.

Мераба Мамардашвили уже при жизни называли «грузинским Сократом». Самое «сократичное» заключалось в том, что он почти ничего не писал – он говорил, свои лекции называл «беседами» и выступал в самых разных местах: в университетах Москвы, Тбилиси, Ростова-на-Дону, Риги, зарубежных стран, в научных кругах.

Мне доводилось не раз бывать на лекциях Мамардашвили. Он приезжал в Московский университет, и попасть в ту аудиторию, где он читал лекцию о Канте, например, было невозможно. Какое-то время он преподавал во ВГИКе – и там на его лекции сбегались со всех курсов. И так было всюду.

Ещё со времён учёбы в университете его интересовала проблема «человек и человеческое сознание»; природа мышления – сквозная тема его философии. Как и многие философы со времён Аристотеля, Мамардашвили видел смысл жизни в самореализации, в том, чтобы «исполниться в качестве Человека». На его лекциях всегда были включены диктофоны, студенты записывали его беседы. Если бы не наш общий друг Юра Сенокосов, который ставил перед ним записывающий аппарат и потом не превращал эти записи в книги, от Мераба не осталось бы ничего. Слава богу, сейчас есть с десяток книг Мамардашвили. Самые знаменитые из них – о Марселе Прусте, Рене Декарте, Иммануиле Канте – опубликованы лишь после распада СССР.

Его вклад в перестройку был огромен, но отношения с властями были не очень простые. Хотя в своё время он работал в Праге, в журнале «Проблемы мира и социализма», по служебным командировкам ездил в Италию, ФРГ, ГДР, на Кипр, в Париж, на несколько лет он стал «невыездным».

Мераб был полиглот, с детства свободно говорил на грузинском, русском и английском языках, а впоследствии самостоятельно овладел немецким, французским, итальянским и испанским, мог изъясняться по-гречески и по-чешски. Однажды, я помню, мы с Борей ехали из Пицунды в Москву через Тбилиси. Позвонили Мерабу, он буквально приказал: «Ребята, приезжайте! Мы с сестрой смотрим суд над угонщиками самолета». – «По-русски?». – «По-грузински, но я вам переведу». Мы приехали и почти все заседание посмотрели в переводе и с блистательными комментариями Мераба Мамардашвили.

Я был последним человеком, который видел его живым. Он прилетел из Парижа с какой-то лекции. Я встретил его в Шереметьево и повез во Внуково, где он должен был сесть на самолет в Тбилиси. Он был оживлён, по дороге рассказывал про свою поездку, про Париж, про встречи, которые там были, говорил о своих планах. Во Внуково мы распрощались, а дома по «голосам» я услышал, что в терминале аэропорта «Внуково» в зале ожидания внезапно от сердечного приступа умер М. К. Мамардашвили.

Нина Михайловна Бейлина – ближайшая подруга Юлии Добровольской, замечательный человек. Веселый, дружеский. Она закончила Московскую консерваторию по классу скрипки, училась у Давида Ойстраха – одно это уже знак качества. Нина – лауреат самых престижных международных конкурсов: имени Чайковского в Москве, М. Лонг и Ж. Тибо в Париже, имени Энеску в Бухаресте, а в Италии её удостоили Золотой Медали Viotti D’Oro (Италия) с присуждением звания «Музыкант года». Она была замужем за известнейшим дирижером Израилем Чудновским, но он довольно молодым умер, и она осталась одна с полуторогодовалым сыном. В 1977 году Нина уехала в Америку, сделала там очень успешную карьеру. Самый авторитетный музыкальный критик Америки Шёнберг написал после концерта Нины Бейлиной в Нью-Йорке: “Для Советского Союза большая потеря, а для Америки – большое приобретение!”. В Нью-Йорке Нина создала ансамбль «Bachanalia» – «Бахханалия», то есть праздник в честь Иоганна Себастьяна Баха. Она обожала свой оркестр, и публика его тоже любила. Об этом говорили всегда переполненные залы. В Нью-Йорке Нина поселилась на Манхэттене, в прекрасном доме работников искусств, из окна её квартиры был виден Empire State Building. Романтическое такое место. И когда я или наш Алёшка приезжали в Нью-Йорк, мы всегда останавливались у нее.

Там у нее завязался роман с человеком намного ее моложе. Звали его Вольдемар. Он был архитектором, и довольно успешным. Делал много проектов по заказу израильского правительства. В частности, проекты зданий израильских посольств в разных странах. Работал над реконструкцией аэропорта Бен-Гурион. Он ухаживал за Ниной еще в Москве, в Америке они поженились. В отличие от живой, приветливой и доброжелательной Нины он был человек замкнутый, всегда работал в своей мастерской. Даже когда приходили гости, редко изменял своей привычке. Я этого не замечал, но Алёшка часто видел его с фляжкой виски. Правда, внешне это никак не проявлялось.

И вот я как-то собрался ехать в Штаты, хотел предупредить Нину, что приеду, но телефон в ответ на мои звонки упорно молчал. Так продолжалось довольно долго, пока я наконец не узнал, что у Нины случился инсульт, и она находится в больнице. А где Воля? А он… повесился. Вот так в ноябре 1918 года Нина Бейлина скончалась. Замолчала и скрипка выдающегося музыканта.

Однажды Нина рассказала замечательную историю, которую я часто вспоминаю в Риме. По приглашению горьковского обкома партии она приехала с концертом в Горький по случаю слета передовиков. И так как это был, так сказать, протокольный концерт, его репертуар согласовывался в обкоме. В первом отделении выступала Нина с концертом Чайковского для скрипки с оркестром, а во втором местный симфонический оркестр должен исполнить очень красивые произведения итальянского композитора Отторино Респиги «Фонтаны Рима» и «Римские пинии». А в «Римских пиниях» есть такой момент: музыка замолкает, и мы слышим пение певчих птиц. Потом оркестр вновь вступает, повторяя птичьи голоса. Так придумал композитор. В каждом серьезном оркестре есть специальная машинка, которая имитирует пение птиц. А в этом оркестре такой машинки не было – пропала, кто-то её, как говорится, приватизировал. А концерт уже приближается, репертуар утвержден, ничего менять нельзя. И тогда один из музыкантов предложил дирижеру: у меня есть пластинка с записью голосов певчих птиц, если не возражаете, я принесу её, может, там найдется подходящий кусочек. Действительно, нашли фрагмент, очень похожий на то, что написал Респиги.

Нина сыграла свою часть программы. Антракт. Народ, как говорил Галич, «в буфет за сардельками». Второе отделение – «Римские пинии». Оркестр разыгрался, дирижер в нужный момент делает знак… А у проигрывателя за кулисами посадили специально обученного мужика, который должен был поставить иголку в нужном месте. Но в антракте парень для храбрости принял. Увидев дирижерский знак, он второпях опустил на пластинку звукосниматель, и в тишине зала раздался мощный голос: «дрозд подмосковный». От неожиданности оркестр буквально заржал, смех перекинулся зал, и, как сказала Нина Михайловна, обкомовский концерт был сорван. Потом эту замечательную историю я слышал в пересказе Володи Спивакова. Но свидетелем этого эпизода была именно Нина Бейлина.