– Ты меня не узнаешь? Я Мими Брандт.
Брандт – девичья фамилия Мины. Та всплеснула руками, начала быстро-быстро говорить, что им эту квартиру дали официально, что всё по закону и так далее. «Может, ты мне позволишь войти?» – спросила Минна. Получив разрешение, вошла и увидела, что всё сохранилось – та же мебель стоит, даже портрет отца, которого уже не было на свете. Это произвело на нее сильное впечатление – Минна долго потом не могла прийти в себя. И ушла, сказав, что ни на что не претендует.
Потом они с Борисом Даниловичем все-таки уехали в Вену. Минна начала там работать в бюро переводов, получила приглашение поселиться в доме для престарелых Heim’e, существующем под эгидой австрийской еврейской международной общины. На самом деле это очень хорошее учреждение, с медицинским обслуживанием, комфортное и уютное. Они даже привезли туда какую-то свою мебель из Москвы, из старой квартиры на Фрунзенской набережной. Окна их комнаты выходили на Дунай, и казалось, что они смотрят на Москву-реку. Но что бы там ни говорили, всё равно это казенный дом… Сначала умер Борис Данилович. И Минна прожила там до конца дней своих.
Минна была очень активным человеком, с энтузиазмом занималась делами дома, до последнего дня изучала английский язык, пыталась освоить компьютерную технику.
Никогда не забуду, как я попал на ее 90-летие. Оно очень торжественно отмечалось в этом Heim’e, где собралось практически все население дома. То, конечно, которое могло спуститься в столовую. Плюс были ещё какие-то приглашенные люди. Мы приехали из Рима. Собрались вокруг большого стола. Какой-то человек в ковбойке, с бородой, оказавшийся служащим местного муниципалитета, попросил слова.
– Фрау Минна, – сказал он, – я хочу зачитать вам поздравление от обер-министра Большой Вены.
На что Минна быстро отреагировала:
– А он что, заболел?
– Нет, он здоров. А почему вы спрашиваете?
– А почему он сам не пришел?
Такие у нее были отношения с властью. Она была постоянно в активе этого дома. Я никогда не забуду один из ее последних звонков из Вены, может, за несколько месяцев до ее ухода. Она мне позвонила и спросила – она частенько использовала меня как консультанта по международным вопросам:
– Алеша, а что с Летицией?
У меня закрутились мозги, и я спросил:
– Минна, ты имеешь в виду королеву Испании? А что с ней?
– Она приехала одна.
– Куда?
– В Вену. Приехала одна. Как это так?
Ну, начинаю объяснять я, понимаешь, у монарших особ бывают такие ситуации, когда, чтобы ответить на все приглашения и выполнить все протокольные обязанности, они ездят порознь.
– Нет! Это не так. У них что-то не в порядке в отношениях.
– Минна, честно тебе скажу, я не в курсе. Я постараюсь узнать и тебе сказать. Ты мне скажи, для чего тебе это нужно?
– А я пишу заметку в стенгазету.
Вот такие мозги, такая полная насыщенная жизнь. До глубокой старости она оставалась красивой женщиной, только постепенно уменьшалась, как это часто бывает. Усыхала. Но все равно шарм оставался. Такой немного а-ля Дина Дурбин. Такой она и запомнится.
А об отце – Михаиле Яковлевиче Слуцком можно прочитать в любом учебнике по истории кинематографии. Он был выдающимся режиссером, сценаристом и кинооператором. В 1932 году, окончив операторский факультет ВГИКа, снял один из первых советских звуковых документальных фильмов «Имени Ленина», посвящённый пуску Днепрогэса; трижды лауреат Сталинской (Государственной) премии.
Одной из последних его работ был фильм «Мы подружились в Москве» – о Всемирном фестивале молодежи и студентов, который проходил в советской столице в 1957 году. И по технике съёмок, и по монтажу лента была новаторской для того времени, да и само присутствие огромного количества иностранцев, говоривших с экрана, тоже было новинкой. Однако при приёме картины комиссией Госкино неожиданно возникло препятствие, задержавшее путь ленты к экрану. Камнем преткновения стала песня, специально написанная для фильма по просьбе Слуцкого. У него было много друзей среди музыкантов и поэтов, и он, понимая, что без хорошей песни даже самый замечательный фильм – не фильм, попросил их написать песню для этой картины. Так как времени было в обрез, то композитор Василий Соловьев-Седой отыскал в своих архивах мелодию, которая, по его мнению, вполне могла подойти к стилистике ленты, а поэт Михаил Матусовский набросал слова на эту музыку. Так появились «Подмосковные вечера» – песня, которой суждено было стать всемирно известным шлягером на все времена. Однако худсовет заартачился. На его заседании какой-то высоколобый умник встал и сказал: «Странная песня. Вы уж там разберитесь между собой – речка у вас движется или не движется?». А песня двинулась в народ – её перепели и сегодня поют едва ли не на всех языках мира, во всех странах, на всех континентах. Спасибо Михаилу Слуцкому.
Подарки от Юли
У Ильи Эренбурга есть мемуары с прекрасным названием «Люди, годы, жизнь». Если говорить применительно к Юлии Абрамовне Добровольской, то главное в этой триаде всё-таки люди, вереница ярких персонажей целого века русской и итальянской истории. Со многими из героев Добровольской мне довелось благодаря ей даже лично познакомиться – в её московской квартире на улице Горького (ныне Тверской) и на миланском проспекте Порта-Романа.
«Непридуманное» Льва Разгона
Одним из самых замечательных и значительных событий моей жизни я считаю знакомство с Львом Разгоном. И этим я обязан Юлии Абрамовне Добровольской, которая вводила своих учеников в свой круг и с душевной щедростью делилась с нами своими друзьями.
Лев Эммануилович Разгон. Русский писатель, литературный критик, правозащитник. Узник ГУЛАГа. Один из основателей Общества «Мемориал». Он покорил меня с первых же минут знакомства. Это был совершенно потрясающий собеседник, и ему было что рассказать.
Разгон окончил Московский пединститут, историко-экономическое отделение, работал в только что созданном Детиздате ЦК ВЛКСМ – сейчас это издательство «Детская литература», писал рассказы для детей. В апреле 1938 года был арестован, отсидел 17 лет, а когда вышел и был реабилитирован, начал писать популярные книги для детей об ученых и науке. Попав с инфарктом в больницу – 17 лет лагерей не прошли даром – он вдруг понял, что весь его опыт ГУЛАГа уйдет вместе с ним. И он начал писать заметки о ГУЛАГе. Делал это ежедневно. Он был человеком потрясающей дисциплины. Когда набиралась глава, он приглашал своих молодых друзей (в основном это были ученики и друзья Юли) и читал законченные главы. Так появилась книга «Непридуманное», которая принесла ему широкую известность. Может быть, его книга – лучшее из того, что написано на эту тему.
Но это произошло много лет спустя. А тогда мы встречались у Юли или приходили к Разгону – он жил в писательском кооперативном доме на Малой Грузинской в Москве. Его жена Рика накрывала стол – наливался чай, ставилась какая-то выпивка. И он своим хриплым голосом читал отрывки из лагерных воспоминаний. Это были совершенно потрясающие вещи. Он описывал разные типы людей, с которыми встречался, иностранцев в ГУЛАГе, всевозможные эпизоды – курьезные и драматические. И каждый раз, когда заканчивался наш вечер, он, провожая нас к выходу, показывал на большой сундук, который стоял около двери, и говорил: «Ребята, вот меня не будет, это будет здесь храниться». Тогда и в голову не могло прийти, что когда-нибудь это будет опубликовано.
В память врезался его рассказ о лагерном дне 5 марта 1953 года. Мороз жуткий. Начало марта – в Сибири зима в полном разгаре. Лагерь выстроен на плацу перед домиком с красным крестом. Это медпункт. А в нём заседает «консилиум» из профессоров-зэков, которые изучают бюллетень о состоянии здоровья товарища Сталина. Люди слышали про какое-то опасное дыхание с непонятным названием, что-то о сосудах и давлении. И вот теперь и зэки, и охрана молча, с напряжением ждут, что скажут профессора. Проходит минут двадцать, на крыльце появляется седой доктор в лагерной робе. «Братва, пахану – пиздец!» – говорит он и уходит. Потом эту историю Лев Разгон рассказал по телевидению, но его тогда запикали…