И вот, наконец, выхожу я «русским»… На мне нескладный костюм, нечто вроде картуза; в одной руке – толстый портплед с подушкой; в другой – тяжёлая связка книг… Запыхавшись, я обращаюсь к нему со свойственной некоторым русским преувеличенной любезностью:

– Простите, пожалуйста!.. Я хотел бы иметь комнату со столом.

– Пожалуйста, синьор!.. Вам на солнце или в тени?

– Это всё равно… Только недорого, не дороже полутора франков!

– Нет, синьор, это слишком дёшево… При этом у меня чистота и хороший стол…

– Ну, это мне безразлично, лишь бы кругом была природа и чтоб меня ничего не стесняло… Петь у вас можно?

– Да, до одиннадцати… ну, до двенадцати…

– Как до двенадцати?!.. Да я только к этому времени и буду возвращаться домой, потому что я приехал гулять, любоваться Италией, а не сидеть дома…

– Ну, там посмотрим… Пойдёмте, другие комнаты уже сняты… Там тоже иностранцы…

– А!.. Это приятно… я очень люблю компанию!.. А чья это там девочка, хорошенькая, обнимается с молодым человеком?

– Где обнимается?.. Ах, этот бестия-француз!.. А ну, пойдёмте же скорей!

После небольшой паузы, вернувшийся хозяин с отчаянием и скорбью объявляет публике, что с этими жильцами один лишь грех, да и только: что непременно испортят девчонку… А уж этот русский – просто беда… Ему говоришь, что вот тут, в конце коридора, есть дверца общая для всех, так нет: с первой же минуты пошёл в сад… Говорит, что природу очень любит…

Но не успевает хозяин досказать последней фразы, как за сценой раздаётся мой интернациональный вопль и пение… То я начинаю «Deutschland, Deutschland über alles», потом, перебиваю самого себя и затягиваю ещё громче «Марсельезу» и, наконец, на весь театр оглушительно реву нашу родную «Дубинушку»…

Раздаются всевозможные крики и ругань… И вот я выскакиваю «англичанином», бранюсь с хозяином, и ухожу…

Мне вдогонку несутся его проклятия; затем он бежит угомонить оставшихся жильцов… Но едва открывается дверь, как я уже встречаю его «немцем» и, всячески ругаясь, также скрываюсь за кулисами…

Наконец, за сценой раздаются крики: «Vive la France! Vive la Russie!»

– Фу! – тяжело дыша, говорит хозяин. – Теперь можно и успокоиться! Эти уж, наверное, останутся. Оба держатся принцами, хоть в кармане свистит, как у «лаццарони». Но с них я уже взял вперёд за месяц, и так как они оба не нуждаются ни в чистоте, ни в хорошем столе, то на этих двух я уже, наверное, заработаю!

Ну, вот и всё… Смеялись, говорят, до слёз, чем и оправдали название: «Чтобы немножко поплакали».

Когда, по вызове иностранцев, вышел один только я, уже без грима, раздался гром аплодисментов, и моя карьера артиста-импровизатора была решена, если не мною, то моими товарищами… В ту же ночь с последним поездом вся труппа, а с нею я, уехали в Неаполь.

Как только мы приехали и разместились по небольшим гостиницам, начались усиленные репетиции.

Наши спектакли шли в театре Partenope, где в другое время ставились пьесы на неаполитанском диалекте, где во время карнавала неаполитанские любимцы Пульчинелло и Скарамуччиа показывают свои вечно старые и тем не менее вечно новые, забавные приключения.

В первый день шла пьеса – феерия Гоцци – «Король-Олень», прекрасная красочная сказка, которая всегда и всюду слушается с удовольствием, которую актёры особенно любят разыгрывать во Флоренции и Риме, где хорошо понимают истинный юмор и аллегорию этой сказки.

В этой пьесе я не был занят и провёл весь день и вечер на берегу, любуясь скалистым Капри.

А на другой день с утра и для меня нашлась работа. Это был праздник св. Иакова, наисчастливейший день детей.

В одной из центральный частей Неаполя, вокруг горы «Monte-Olivieto», и в примыкающих к ней улицах, – происходит ярмарка игрушек, свирелей и певчих птиц. Толпы народа запруживают всю эту местность, и всё здесь останавливается: трамваи, лошади и автомобили… Только густая народная масса переливается с улицы на улицу…

В этот день решено было поставить для детей «Жизнь Пульчинелло» – комические сценки из его весёлой биографии.

Маленький театр был буквально завален детьми; представление началось в 6 часов вечера и длилось часа два…

В числе бесконечных lazzi, которые выделывались многими актёрами и смешили звонкоголосую аудиторию не меньше самого Пульчинелла, были и мои номера; для этого я использовал некоторые свойства моего лица, а именно – очень сильную подвижность правой стороны и сравнительную неподвижность левой…

Загримировав правую сторону жёлтым грунтом с японскими чертами, а левую – серым грунтом, ухарски казацкой, и сшив костюм, представляющий наполовину русскую, наполовину японскую одежду, я представлял, искусно играя руками, лицом, ружьём и саблей, – Русско-японскую войну…

Позже вечером я сидел с Терцини и Раффаэло в кафе «Вилла Националь», где играл военный оркестр и пели какие-то певцы…

Мы обсуждали втроём историю театра, зависимость Гольдони и Мольера от «Комедии дель-Арте» – и Раффаэло обещал мне подаритъ из библиотеки кое-какие старинные сценарии…

Назавтра меня освободили, и я решил отправиться на Везувий.

Из последующих новых постановок для меня нашлась работа в «Летающем Докторе», в «Сплетнях» и «Честной девушке», в пьесах, частью просто импровизационных, частью же с соблюдением текста Гольдони, в общем, требующих от актёра значительного авторства в области сатиры, шутки и музыки…

Как певец, я понадобился в «Летающем Докторе», где в тот момент, когда Доктор хочет осмотреть больную, я начинаю петь, – и все прислушиваются, не исключая и Доктора. Я кончаю куплет, и Доктор, наклонясь к Арделии, снова начинает пространное медицинское предисловие; произнеся его, он хочет приняться за осмотр, – но снова я начинаю петь, и снова все, включая и больную, прислушиваются к пению… Так продолжается до трёх раз, после чего, подойдя к кулисам, взбешённый Доктор восклицает:

– Баста, баста, каналья!… Если один осёл выучил тебя пенью, то другой тебя вылечит от него!

В «Сплетнях» мне, наконец, дали настоящую роль, и я был в полном смысле слова – счастлив…

Я уже научился бойко разговаривать по-итальянски, память у меня была чудесная, – и вот мне дали роль мальчишки Мерлино, который, не желая впредь таскать на голове соломенные корзины, мечтает стать бездельником-лаццарони и выпрашивать милостыню, что гораздо прибыльней и веселее всякого труда…

Чтобы показать свою подготовленность к этой деятельности, мне приходится проявить своё искусство притворяться – то слепым, то безруким, то хромым… В заключение я распеваю весёлые уличные песни и с гримасами и сальтомортале – вылетаю со сцены…

Это уже была роль… Терцини и Чиони открывали передо мной дорогу к настоящему народному театру… Но и тут, как всегда, моё непостоянство отвлекло меня в другую сторону, и следующий спектакль – «Честная девушка» – был последним с моим участием, где я снова был певцом, «мешающим» в момент объяснения в любви…

На другой день, простившись с милыми товарищами, я опять перешёл на пение по улицам и ресторанам, потому что на этот раз я уже не был один… У меня нашлась прелестная спутница, которая прекрасно аккомпанировала мне на гитаре и мандолине, да и пела она недурно, – благодаря чему и моё пение много выигрывало, и дороже оценивалось…

В заключение я скажу еще раз, что театр «Комедии дель-Арте» не умер… Он существует… Но научиться ему можно не в школьных студиях (где можно проверить способность к импровизации, но не научиться ей), а только в театре, подобном тому, в котором случайно подвизался я… Кроме того, «Комедия дель-Арте» может существовать только в такой исключительно экспансивной стране, – где рампа является настолько узенькой чертой, что сплошь и рядом трудно бывает уяснить себе – по какую сторону театрального занавеса происходит лицедейство: там ли, где блестят огоньки рампы, или в полумраке зала…