Он грохнул свою гитару об пол и демонстративно уселся в угол скрестив руки. Даже не полез лупить Лео, явно расстроился.

Ух, как Лысый взбесился тогда! Он с ума сходит, когда его не слушаются. Он пытался выгнать Бада из класса, но тот не желал двигаться с места. Лео еще играл, а за Бадом взбунтовались Руди и Васька, они все за ним повторяют, а потом и мы, девчонки, потихоньку сложили гитары.

Хорошо, что Лена была с нами и не дала Лысому наказать всех! Она сказала, что если мы не хотим, то и не надо нас заставлять, все равно ничего не получится.

Нас высадили, наверное, у самого дальнего берега, с него вообще не было видно других островов – только вода-вода… Мне так показалось. От этой воды у меня еще в лодке закружилась голова, и даже сейчас на берегу мне казалось, что все вокруг покачивается и рябит. В спину меня кто-то толкнул, я отошла от лодки и присела на поваленное дерево.

Наши еще высаживались. Софи стояла посреди лодки и всем мешала. Она странно оглядывалась, будто чего-то ждала:

– Леня, разве здесь старый корпус?

Лысый хихикнул:

– Забыла все, да? Ты совсем маленькая была, когда его закрыли на ремонт. Сейчас тут все по-другому, вот увидишь.

Софи рассеянно перелезала через борт лодки, в шаге от пристани. Конечно, ступила в воду. Мне смотреть на нее было холодно, а она как будто не заметила:

– Погоди, Лень! Там деревья были…

– Что, выше? – Лысый заржал.

Софи замолчала, шагнула на берег. С ее мокрой ноги тут же налилась лужа, но Софи как будто не видела. Она отломила с куста веточку и принялась нервно жевать.

Я сидела на своем бревне, смотрела, как высаживаются остальные. В глазах еще рябило от воды, и еще я успела жутко замерзнуть на этой реке. Флер выгрузилась одна из последних, подошла ко мне:

– Ты чего?

– Мерзну.

– Не холодно же!

Я не стала спорить.

От пристани шла единственная вытоптанная тропинка куда-то в глубину леса. Корпуса как такового и видно не было за деревьями. Светало. Над головой орали птицы.

Мальчишки уже удрали по тропинке куда-то в лес. Софи так и стояла на берегу, жуя свою веточку. Лысый болтал с дядей Сашей.

– Веселая компания у вас, а? И как только справляетесь!

– Молча, – ответил Лысый и показал жест: все в порядке.

– Ну, если что – звоните.

– А у нас тут лодка есть.

Лодочник кивнул и отчалил. Лысый поднял с берега свой огромный рюкзак, надел:

– Чего стоим, девчонки?

Я задумалась и девчонок и Лысого догнала только на дорожке к корпусу. Софи так и плелась в хвосте и, кажется, еще пыталась о чем-то спросить Лысого, но он отмахивался.

Мы уходили дальше в лес, но темнее уже не становилось, был виден каждый камешек под ногами, каждый несчастный листик, и впереди за редеющими стволами уже показался маленький домик из красного кирпича. Мальчишки уже торчали во дворе и заглядывали в окна, подтягиваясь на подоконниках.

– Там были деревянные корпуса, – сказала Софи.

– Сгорели? – спросила Флер.

– Сгнили, – вмешался Лысый. – Хватит глупости болтать: еще не вошли, а вам уже что-то не нравится.

Мы с Флер стали уверять его, что нам все понравится, лишь бы он отстал. Софи помалкивала. Деревья, дом, тропинку она рассматривала поджав губы.

Я шла следом, предвкушая, как сейчас завалюсь спать после этой жуткой ночи. В машине разве выспишься?

Дом снаружи я толком не разглядела – успела заметить, что он яркий, и все. На крыльце я думала, что Лысый полезет за ключами, а он окликнул мальчишек, висящих на окнах, нажал дверную ручку и вошел.

В нос мне ударил странный тяжелый запах пыли и гнили. Я вошла за Лысым и тут же поискала, где сесть. Запах был жуткий. Как будто в доме на пару месяцев забыли ящик мяса и немного банановой кожуры.

– Фу, что здесь было?! – Бад вошел, зажимая нос. Я наконец увидела большой светлый диван посреди комнаты и с удовольствием села. Сразу стало легче, даже запах чуть притупился.

Лысый растерянно потянул носом:

– Не знаю. Тут вроде должна быть уборщица.

– Какая еще уборщица? По-моему, ее уже давно нет.

– Не ворчи… – Лысый уставился куда-то вверх и завопил: – Петровна! Мы приехали! Ты жива тут вообще?

Откуда-то сверху послышались шаги. Прямо за диваном была лестница на второй этаж, откуда быстро спускались ноги в резиновых шлепанцах. На середине пути они замерли, и странный голос произнес:

– А я вас не ждала…

– А мы вот они! Авария в новом корпусе, так что принимай жильцов. Что у тебя за вонища в доме?

Ноги зашагали вниз, медленно и тяжело, будто хозяйка весит не меньше тонны. Когда она спустилась целиком, я увидела темно-синий халат и много-много седых волос, шапкой обрамляющих лицо.

– Холодильник сломался. – Со своей лестницы она спустилась прямо ко мне. Я встала и шагнула навстречу. Перед глазами тут же забегали разноцветные зайчики, и я почувствовала, что опять падаю в яму, как много лет назад.

Кажется, я падала целое лето. Спала, но так и не смогла выспаться. У меня болели голова и горло, и мне даже снилось, что они у меня болят. Иногда я видела сервала. Он лежал в том же углу, в той же клетке, с теми же бинтами и капельницами, и меня это не удивляло. Казалось, что я опять в Африке, в том же госпитале, где валяются сервалы по углам, потому что им тоже больно. Больно было, да.

Иногда ко мне кто-то приходил, чтобы сделать укол или дать сиропа с запахом трав. От сиропа жутко хотелось пить, но, когда я просила, меня не слышали. Так бывает в страшных снах: изо всех сил бежишь – а сама остаешься на месте, орешь – а не выходит ни звука.

Мой воображаемый сервал не выздоравливал. Лежал, обмотанный своими бинтами, иногда разевая рот в беззвучном шипении. Мне казалось это в порядке вещей: я болею, он болеет. Когда ему станет лучше – значит, и мне.

Постепенно я научилась определять ход времени. Первый укол, самый противный, был с утра, когда за окном орали птицы и, кажется, пробивалось сквозь шторы какое-то солнце, потому что подушка с той стороны была горячей. За ним следовал сироп, и до обеда меня оставляли в покое. В обед громко двигали стулья, звенели ведром, и, кажется, мою кровать тоже двигали. Мое воображение дорисовывало швабру, тряпку и ноги в резиновых тапочках поверх носков, синий халат, растрепанные седые волосы. Она гуляла туда-сюда по моей маленькой комнате, орудуя своей шваброй, резкая, как будто хочет протереть пол насквозь, и сервал на нее шипел. Наверное, это меня в ней пугало – то, что ее невзлюбил сервал. Глупо, ужасно глупо, но при виде ее мне становилось не по себе. Я старалась разглядеть получше ее тапочки, только чтобы не поднимать глаза. Еще меня преследовал этот запах тухлятины и пыли. Казалось, он исходил от меня самой, я чувствовала его постоянно. И даже эта женщина, пахнущая тряпкой, не перебивала его, а просто добавляла общей атмосфере новых нот.

Заканчивалась уборка очередным сиропом, и низкий голос говорил: «На, Джерри». Я пыталась сказать, что меня зовут Жули, но никогда не получалось. Вечером мне наконец-то давали воды: те же пальцы, пахнущие тряпкой, проталкивали в рот носик поильника. Я выпивала его за пару глотков и просила еще, но за водой неминуемо следовали сироп и еще один укол под тот же голос: «Потерпи, Джерри». «Меня зовут Жули», – напрасно пыталась сказать я, а потом наступала ночь.

Ночью мой сервал пропадал из виду. Будто не его, а мою клетку накрывали пледом со всех сторон, чтобы животное не пугалось и спало себе. Ночью я как будто и не спала. Я лежала и слушала звуки вокруг, все еще не понимая до конца, где я. И я слышала только птиц. Никаких человеческих звуков: топота, скрипа половиц, голосов, даже телевизора или шума воды в туалете. Я была совсем одна в этой тишине, если не считать птиц за окном.

Тогда я думала о Лео. Если бы он был здесь, хоть вечером, хоть днем, я бы слышала его гитару. Я привыкла ее слышать с утра до вечера, а иногда и по ночам. Тогда бы Лысый сразу прибежал с воплями, но ничего этого нет. Да и остальные наши не могут не шуметь. Где я вообще? И куда улетает по ночам эта в тапочках? Когда она уходит по вечерам, она как будто испаряется сразу за дверью, я не слышу звука ее шагов.