— Гвозди кончились, завтра обменяю на консервы. А пока заткнем тряпьем, — сказала запыхавшаяся Эммалиэ. Попробуй-ка постучать усердно молотком — сразу вспотеешь.

Айями раздавила таблетку, и вдвоем, разжав парню зубы, они влили лекарство в рот.

— С утра не приходил в себя. Приподними голову, чтобы не захлебнулся, — предупредила соседка.

Юноша был горячим и сипло мычал, когда его ворочали. Эммалиэ надела на него свежую майку, доставшуюся в наследство от деда Пеалея, а испачканную рубаху замочила в тазу. На отмытом от крови плече Айями увидела отечный красный кружок с буроватой каймой, и на спине — похожий, но чуть больше в размерах. На этот раз её не затошнило. Обработав раны аэрозолем, женщины удерживали паренька, пока он бился, скрипя зубами от боли. Правда, юноша недолго сопротивлялся и вскоре утих.

— Нельзя оставлять его без присмотра. Будем дежурить попеременно, — решила Эммалиэ.

Снятую с дивана спинку поставили рядом с "кроватью" раненого.

— Как вы объяснили соседям наш шум? — спросила Айями, когда они взялись двигать диван.

— Сказала, что разбираем мебель на дрова. По приметам скоро начнутся морозы. Кому надо, тот услышал, — ответила Эммалиэ с натугой, проталкивая диванную спинку в дверь.

— Мам, баб, а куда вы тасите? И зачем? — изводила вопросами Люнечка, мешаясь под ногами. — А как баба будет спать? Она зе упадет на пол!

— Завелись у нас клопы — кусачие и злючие, — сообщила замогильным голосом Айями. — Вот мы и решили хорошенько их проморозить. Недельку поклацают зубами и переберутся в другое место.

— Ой, а обратно не вейнутся? — испугалась дочка.

— Мы закроем дверь на замок и не пустим.

Люнечка удовлетворилась ответом. С сегодняшнего дня она начала жить по-взрослому, как объявила Эммалиэ. Отныне самой младшей девочке в семье будут доверять разные задания, которые нужно выполнять и помогать маме и бабушке. В частности, не шалить, а заняться воспитанием игрушек, пока взрослые хлопочут по хозяйству.

Люнечка ощущала себя важной и нужной.

— Мам, я сегодня так помогала, так помогала. Устала, сиушек нет, — провела по лбу рукой, утирая воображаемый пот, и получила объемную порцию похвал за трудолюбие и послушание.

Ужинали поочередно. Айями покормила дочку и уложила в постель, а потом сменила Эммалиэ на посту. Половина ночи в незнакомой, неприспособленной для жилья комнате прошла в тревожной полудрёме. После физически затратного вечера тянуло мышцы, и беспокоила мозоль на пальце.

Через приоткрытую дверцу печной заслонки просачивался красноватый отсвет тлеющих углей. Юноша метался в беспамятстве, и Айями обтирала его лицо полотенцем, смоченным в холодной воде. Раненый бормотал невнятно. Его колотила дрожь, стучали зубы. Светлые волосы, намокнув, прилипли ко лбу.

Бедняга. Чем-то похож на брата. Тот же вздернутый нос, те же светлые брови. И также молод.

Но хуже всего приходилось, когда паренёк затихал, вытягиваясь на матрасе как покойник. Айями с суеверным страхом косилась на дверь. Ей чудились легкие шаги в подъезде и чужое дыхание у замочной скважины. Тело юноши боролось за жизнь, а за душой пришла Хикаяси. Подкралась и караулит у порога, ожидая, когда откроют дверь.

Обойдется.

И Айями, вытирая испарину со лба раненого, рассказывала вполголоса. О том, как жилось до войны. О ванильном мороженом за пол-амдара, вечно вытекающем из вафельного стаканчика. О пистолетах и пистонах, доводящих соседских бабушек до белого каления. О гудроне, который жевали как жевательную резинку… Что еще осталось в памяти о брате?… Клюшка, велик, догонялки — это святое. Бомбочки, которые складывали из тетрадных листов и "взрывали", заставляя девчонок визжать. Самодельные ракеты, которые запускали с крыши, а матери, хватаясь за сердце, кричали: "Слезай немедленно, а то уши надеру!"… Рогатки, стреляющие алюминиевыми "шпонками". Сикалки, брызгающие водой. Дротики из швейных иголок. Ножички. Бумеранги… Костры, в которые бросали что ни попади, и оно стреляло, дымило и взрывалось…

Айями приложилась ухом к груди раненого, и ответом стал едва различимый вздох. Жив! И неважно, слышит или нет. Она боялась, что в любое мгновение этот вздох окажется последним.

А затем повторялось по новому кругу. Горячка, беспамятство, бред и пугающее затишье.

— Иди, ложись и постарайся уснуть, — сказала Эммалиэ, приняв дежурство. — Тебе завтра… нет, уже сегодня… на работу.

— А как же вы? — зевнула Айями. — Не выспитесь, а впереди целый день на ногах.

— Справимся. И не такое бывало, — ответила соседка, положив мокрое полотенце на лоб юноши.

— Зоимэль предложила отправить его в больницу. Там присмотр, уход.

Послушаем врачевательницу, и жизнь вернется в прежнее русло. Эммалиэ не будет надрываться, стараясь углядеть за дочкой и за раненым. Айями будет высыпаться и перестанет клевать носом под прицелом у даганского начальства.

Всем польза.

— Решать тебе, — сказала глухо Эммалиэ. — В одиночку я не справлюсь.

— И я, — отозвалась Айями с облегчением.

Значит, будем вместе.

Сколько может выдержать человек, не высыпаясь? Трое-четверо суток. А если вдобавок к повседневным делам выматываться физически — чаще ходить на набережную с тележкой, чистить засаленную мужскую куртку, отстирывать грязную одежду и бинты, штопать, таскать в ведрах горячую воду и выносить помои в уличный сортир — и того меньше сил останется.

Эммалиэ держалась стойко, но тоже уставала. Ведь помимо ухода за раненым она присматривала и за Люнечкой. С возросшими заботами той стали уделять меньше внимания, и дочка начала обижаться, привередничать по пустякам. Ребенок есть ребенок, хотя Люнечка старалась быть послушной, потому что чувствовала по повисшей в доме тревожности, по строгости бабушки, по задумчивости, с коей мама ужинала, отправляя в рот кашу: происходит что-то непонятное, разрушающее устоявшийся мирок. И изменения пугали кроху.

И Айями боялась. Каждый день тряслась от страха за семью, за раненого мальчишку. Страх стал неотъемлемой частью существования и трансформировался в непроходящее беспокойство. Айями охватила мнительность. Она ловила себя на том, что принюхивается к пальцам и к одежде. Казалось, что платье пропахло лекарствами. И во взглядах даганнов чудилась подозрительность. Даже в словах Имара слышался скрытый смысл, подвох.

— На днях обещали привезти новую киноленту о Даганнии, — сказал он мечтательно. — Надеюсь, после просмотра вы измените мнение о моей родине.

А в другой раз заметил:

— Зря вы, амидарейцы, отказываетесь от работы в Даганнии. Наши страны разорены, и нужно восстанавливать их общими усилиями. А ваши мужчины предпочитают прятаться за спинами женщин, потому что так удобнее.

Определенно, призывы Имара неспроста. И поглядывал он многозначительно, словно догадался, что одна из переводчиц нарушила порядки, установленные победителями.

Имар подначивал к общению, а Айями помалкивала, боясь лишний раз выдать себя неосторожным словом. К тому же, у даганнов тонкое чутье и слух, по волнению в голосе они мгновенно распознают ложь. На работе Айями прислушивалась к разговорам военных, выискивая в грубоватой речи важное для себя. К примеру, у ратуши солдат кричал вдогонку товарищу:

— На меня не рассчитывай, наше звено вернется к выходным!

Значит, собрались далеко и надолго, а стало быть, масштабные обыски в ближайшее время не планируются.

Или инженеры беседовали об усовершенствованиях, облегчающих вырубку и вывоз деревьев к железнодорожной станции. Значит, амидарейцев скоро перебросят на рубку леса в окрестностях городка. Стало быть, у даганнов нашлись дела поважнее, чем рысканье по домам и квартирам.

За хлопотами Айями не сразу вспомнила о печенье, которое положила в сумку.

— Руководство пожалело Люнечку, — пояснила она, когда Эммалиэ поинтересовалась происхождением сладости. — На работе считают, что дочка простужена.