— Там много старых синяков. Это выглядит все страшно.

— Ты не боксерская груша.

— Порой себя так и чувствую, — он сел за стол.

— В школе терроризируют?

— Да.

— Старшеклассники?

— Нет.

— Одноклассники?

— Да.

— Так и будешь отвечать односложно?

— Я не хочу об этом говорить.

— Как я тебе помогу, если не знаю причины конфликта? Не знаю, кто тебя обижает?

— А ты не сможешь помочь. За их спинами власть, деньги. Всех отмажут. А я окажусь виноватым. Мам, не в обиду, но если смотреть реально на вещи, что можешь сделать ты с зажравшейся детворой? У них одни телефоны стоят больше, чем твоя зарплата. Можно сейчас поехать, снять побои. Можно написать заявление в полицию. Они предъявят доказательства, что защищались. Я уже пытался. Любая попытка дать отпор превращается в мою вину, — он сидел, сцепив руки, не поднимая глаз. — Смотри сама, тебя окружили. Начали цеплять. Это остается за кадром. А потом начинают бить. Ты начинаешь давать сдачи. В этот момент включается камера. Дальше идет постановка. Как в театре. Кто-то кричит, на помощь зовет. Они не снимают, что бьют тебя, а снимают, будто бьешь ты. В итоге есть материал, с помощью которого комната милиции точно обеспечена. А еще с помощью него можно и шантажировать. Я вначале не понял эту фишку. Попал. Но мне повезло. Человек, у которого эти материалы хранились, попал под лед на речке. В итоге загремел в больницу с восполнением легких и переломом ноги. Выписали этого человека на днях. Я уже думал, что этот человек успокоится, так нет. Она начала меня во всем обвинять. Да, я виноват, что она гналась за мной со своей сворой по льду. Я проскочил, а они нет. Только в этот раз я умнее был. Не стал участвовать в этом театре. Они уже два раз подловили меня, да толку не добились. Им зачем-то нужно, чтоб я собачку изображал. А я не хочу.

— Как это понять? — спросила я. Не знаю, как мне удалось себя в руках держать. От слов Сережки было больно. Физически больно. Не поняла, не углядела. Не смогла защитить. Почему не поняла, что все так серьезно? Почему не пришла даже мысль, что его кто-то может обижать?

— Понимаешь, я отличаюсь от них. Начиная от одежды, заканчивая гаджетами. Гимназия — это круто. Это звучит. Там много «блатных» ребят. Тех, у кого родители при деньгах. При хороших деньгах. Они и раньше на меня косо смотрели, но терпели. Где-то удавалось наладить отношения, списать дать, домашку там сделать. По принципу ты мне, а я тебе. Потом мы с Пашкой вместе учились. Друг другу спину прикрывали. Плюс еще Сашка был. Мы втроем ото всех особняком держались. Нас не трогали. Вначале из школы ушел Пашка. Потом Сашку забрали. В обычную школу перевели. Я один остался. Тут и началась травля.

— Но это нельзя так оставлять.

— Мам, если даже ты мне в тот раз не поверила, так о чем тут речь? Как я докажу свою правоту, если я по умолчанию не прав? — он посмотрел на меня. Я же не знала, что сказать. Тупик. Бессилие, беспомощность и тупик.

— Когда я тебе не поверила?

— В начале года тебя вызывали в школу. Ты мне не поверила, что я не трогал Шуркину. Так какие еще вопросы? — спросил Сережа. Он не кричал, не повышал голос, но его слова прозвучали обвинением.

— На мать не наезжай, — сказал Данко, заходя на кухню. — Там ситуация непростая. Как ни крути, а все равно не вылезти.

— Ты знал?

— Знал. Я тебе предлагал решение, но ты отказалась. Гимназия и все такое, — ответил Данко.

— Так надо было рассказать подробности. Извините, но причина переводится в другую школу из-за глупой ссоры или сильного конфликта — это две большие разницы.

— А я разницы не вижу. Если человеку не комфортно работать с этим коллективом, так зачем его заставлять туда идти? — возразил Данко.

— Надо было сказать.

— Что сказать? Причину конфликта? Рожа не понравилась. Или наоборот понравилась до такой степени, что мимо пройти нельзя, — огрызнулся Данко.

— С этого места поподробнее, — от этих слов сердце остановилось.

— Значит, не сказал. Все кругами ходит, — пробормотал Данко.

— Не хочу говорить, — сказал Сережа.

— Зато теперь мать до инфаркта доведешь своими молчанками и хождениями по кругу. В жизни и не такие ситуации бывают. Тем более что все свои. Вместе чего-нибудь решим, — сказал Данко. Сережка лишь кивнул, давая согласия на разглашения секретной информации. — Сережку девчонки забили. От ребят еще отбиться можно. На кулаках дело бы решили или перетерли. Какой-то компромисс нашли бы. Но тут девки. Первый раз с таким столкнулся. И чего они до него докопались — непонятно. Внимание привлечь? Но не под статью, же подводить. Сдачи им дать не получается. Там сразу такие угрозы идут, что всю жизнь поломать можно всем нам. Пока зачинщица на больничном была, то все тихо и спокойно. Как вышла, так началось.

— Все равно нужно было мне сказать.

— Так стыдно, что сам с ситуацией справиться, не может. Хотя я его понимаю. Сам бы растерялся, — встал на защиту Данко.

— Во время драки могут быть травмы внутренних органов переломы, трещины. Нужно как минимум показаться врачу. А если у тебя селезенку разорвет? Ты понимаешь, что это может все печально закончиться? — спросила я Сережу. — Хочешь меня одну оставить? Думаешь, я тебя растила для того, чтоб какая-то дура тебя на тот свет отправила? Сам говорил, что ты жить хочешь. Так давай не будем все доводить до печального конца. Можешь не называть фамилии обидчиков, но врачу показаться надо. Просто показаться. Я не хочу потерять тебя, как Светка потеряла Пашку. Я спать не буду, пока не узнаю, что все в порядке.

— Только показаться врачу и все, — сказал Сережа.

— И все.

Это был сложный вечер. Очередь в травмпункте, потом госпитализация Сережи. Сломано ребро. Как он еще с Данко дрался с такими травмами? Потом разговор с полицией. Домой я попала только часам к двенадцати ночи. Зашла в комнату и свалилась на диван. Сил не было. Данко вышел из комнаты Сережки. Там занимался. Вместе с нами он не поехал.

— Как он?

— Ничего, в больнице лежит. Я не поняла одного, чего ты с ним дрался?

— Я не дрался. Он пришел не в себе. Начал ко мне цепляться. Попросил, чтоб я его научил, как от удара уходить. Видимо нужно было злость выпустить. Вот он и накинулся на меня с кулаками. Я только отбивался. Вижу же, что не в адеквате. Тут ты пришла.

— Логично. Он не смог им ответить, поэтому переключился на тебя, — сказала я. — Завтра проверку проведут. Потом будут решать о возбуждение уголовного дела.

— Решила так не оставить?

— Я не буду настаивать. Если возбудят — хорошо. Сережка ругался, что пришлось все рассказать.

— Он боится. Он просто их боится. И ему за это стыдно.

— Я понимаю, но… Ты понимаешь, что у него ребро сломано. Многочисленные ушибы внутренних органов. Он мог умереть. Понимаешь это? А ты сейчас про стыд говоришь, — я спрятала лицо в ладони. Руки дрожали. Хотелось расплакаться. Я так сегодня испугалась за сына, что находилась на грани нервного срыва. А Данко мне про какой-то стыд говорит.

— Эль, я пытался вмешаться. Но если бы рассказал тебе все, то потерял бы его доверие. А его будет вернуть не так легко. Он должен был тебе рассказать все сам. История закончилась, как и должна. Он тебе признался в проблемах. Ты настояла на их решении.

— Надо было мне все рассказать раньше.

— И тогда я стал бы врагом. Нет. Все случилось в свое время, — он сел рядом.

— Так и не могу понять от тебя польза или вред, — сказала я, посмотрев на него.

— А всего понемногу. Не могу же я быть сахарным и правильным все время. А то ты меня съешь еще, — хмыкнул он. Наклонился к моим губам, чтоб поцеловать.

— Прекрати, — я попыталась вырваться, но из-за его объятий это было не так-то просто сделать.

— Ты злишься. Мне это не нравится. Обвиняешь меня в недосмотре за Серым, забывая, что я не нянька. Могу быть другом, но нянькой не нанимался, — сказал он. Минуту мы смотрели друг другу в глаза. Когда его длинный палец стал мне нос чесать, я не выдержала.