В три секунды в наручниках очутились Лидия, Саша, Бетт, даже лежащая на полу без чувств Ирэн. При падении она ударилась носом, и тонкая струйка крови лилась на металлический, в заклёпках, настил кессона. Изабелла сидела в своём углу, потемневшими, безучастными глазами обозревая происходящее. Охрана не прикоснулась к ней.

– Ты! – Надин задохнулась от ярости, пожирая взглядом подругу – это ты… как… зачем?!

– В отличие от тебя, милая, она всё ещё верит, – раздался сухой старческий голос позади.

В проёме шлюза виднелся силуэт Ковалевского.

Ей невероятно повезло с погодой – утренний океан был умиротворён, волна шла широкая, плоская и слабая, ветер утих. Таких дней приходилось на месяц от силы два-три; всё другое время мощные, ровные муссоны катили тяжёлые горбатые валы к материку. Сегодня же лёгкие фиолетовые тучи гасили яростное солнце, шею и плечи почти не жгло. Она гребла размеренно и обречённо, автоматизмом движения отгораживаясь от тёмных, гибельных мыслей, от холодного страха. Надин была великим мастером управляться сама с собой; она могла обмануть кого угодно и превозмочь любой надлом… но как превозмочь океан? И как превозмочь предательство?

Первые пятнадцать минут она всё поглядывала на белые, с жёлтыми кислотными потёками корпуса Цитадели, искала в зелёных иллюминаторах фигуру профессора… или Изабеллы… Как знать, они и вправду могли быть там; но блики солнца и тонированное стекло мешали заглянуть внутрь. Её провожал лишь безмолвный конвой в респираторах; они подождали, пока лодка скроется за верхушками волн – им было приказано стрелять на поражение, если она повернёт обратно. И она знала – выстрелят.

Потом Надин перестала различать окна, а потом и саму Цитадель. То, что ей дали ялик и не расстреляли сразу же после короткого, формального трибунала – это была особая милость, некое признание заслуг от Ковалевского. Но и рассчитанная жестокость: ей не позволили взять ни респиратора, ни дозиметра, бросив в лодку лишь флягу воды. Впрочем, и без приборов она прекрасно знала, что через два часа надышится достаточно яда, чтобы гарантированно умереть.

И она продолжала грести, держа курс на темнеющий вдали материк. Поначалу дрожала всем телом, слушая свои ощущения, пробуя на вкус горько-солёный, йодистый воздух, напитанный радиацией; потом расслабилась от тяжёлой работы, вспотела и перестала следить за временем. Этот конец лишь для тебя одной, Надин; на острове осталось почти двадцать восемь тысяч женщин и один старик. На твоё место уже кого-то поставили… может быть, даже Изабеллу. Или, скажем, эту цепную суку Анну… хотя вряд ли, она слишком глупа, чтобы ассистировать профессору.

Ей стало тошно от этих мыслей, и она испугалась: уже? Нет, не должно быть, слишком рано. Слабости она не чувствовала, пот стекал по лбу и щекам, между лопаток; она была сильной, очень сильной… и раньше всегда мучилась, переживала – почему у такого сильного человека, как она, с отличной наследственностью, не может быть детей? Потом свыклась… Изабелла планировала беременность на следующий год – не потому ли всё пошло наперекосяк? Страшная, нелепая мысль пронзила Надин: неужели этот старый маразматик пообещал ей мальчика? Она же врач, она даже лучше неё должна была понимать, что это враньё. Мальчики больше не рождались, и, очевидно, никогда больше не могли родиться. И этот мир… это должен был быть их мир, её и Изабеллы! Избавиться от опостылевшего диктатора, открыть долинщикам глаза на правду, уничтожить нелепые традиции бесконечной лжи, лицемерной пропаганды, развеять по ветру прах ненавистного, бесполезного Густаффсона… и жить в покое и счастье, полагаясь лишь на себя и подруг, жить до смерти, и умереть в чистоте и тепле настоящего жилища, среди травы и земли, а не во мраке этого свинцового гроба со стеклянными амбразурами, где каждую неделю твою кровь выкачивают до капли, делая из тебя бессильную мумию, а потом закачивают обратно – уже прошедшую обработку, воняющую химикатами и пластмассой – чтобы ты вновь служила безумному старику, чьё место давным-давно в прошлом.

Весло вдруг шлёпнуло по чему-то упругому, всплеска не получилось; Надин глянула в воду и обмерла. Лодка проходила над сегментом гигантской медузы, и край её мантии лизнул по борту. Полупрозрачные сиреневые твари, колыхающиеся гроздьями желтоватых щупалец – здесь их были тысячи. Они слабо светились на глубине, отсвечивали студнем на поверхности, лениво сокращая разрисованные узоры колоколов. Надин сжала зубы и старалась править мимо колеблющихся островков, каждый диаметром метра три, а то и больше. Мучительная, но зато быстрая смерть. Если бы она захотела…

Ну нет, такое не для неё. Она будет бороться, пока есть хотя бы малейший шанс. Если грести в прежнем темпе, то уже через час она может достичь материка; до него от Цитадели не более десятка миль. Да, она наглотается морского воздуха; да, на берегу её запросто могут встретить неприступные скалы – как те, что простирались на пятьдесят миль от их крепости – или мощный прибой, который не даст пристать… И даже если получится выбросить ялик на берег, и не искупаться в ядовитом океане – что ждёт её там? Безжизненная радиоактивная пустыня, выжженный шлак, отсутствие пищи? Долина выжила, потому что была изолирована от ядовитых ветров, и располагала уникальной системой водоснабжения; а что там? Возможно, мох и папоротник, насекомые… этим не прокормишься.

Надин покачала головой и даже попыталась слабо улыбнуться: о чём ты вообще думаешь, приговорённая? Да ходи там стада жирных свиней и расти яблони в рост человека – тебе это не поможет. Радиация уже накапливается в клетках, слизистая желудка уже отмирает… Ей жутко захотелось пить, и она обильно, не стесняясь, отхлебнула из фляги. В голове гудело, от нагрузки болели плечи. Наверное, всё-таки начинается…

Через сорок минут, щуря горящие от соли и пота, подслеповатые красные глаза, держась немеющими ладонями за весла, ставшие уже неимоверно тяжёлыми, она разглядела впереди то, чего заранее боялась и что означало гарантированную смерть: рифы. За спинами пологих валов то появлялись, то пропадали крутящиеся пенные буруны; уже слышался слабый гул. Берег, теперь синеющий отчётливо, был надёжно отделен от океана коралловой преградой; и там, за ней, Надин сумела рассмотреть спокойную, лазурную гладь залива, какие-то колеблющиеся в восходящих струях воздуха кустарники на берегу, несколько холмов. Даже если бы у неё был моторный катер, ей ни за что не попасть внутрь залива; а на этой хлипкой посудине, когда тошнота уже подступала и слабели руки… Надин бросила вёсла и хрипло, горько, надрывно засмеялась.

Он стоял на вершине холма и наблюдал за детьми. Они придумали прыгать через морскую черепаху: один приманивал кожистого гиганта насаженным на палку манго, а трое других разбегались и делали сальто через каменный панцирь, с гиканьем переворачиваясь в воздухе и со всего маху рушась в прибой, поднимая тучи брызг. Брызги, визг, зелёные проблески… Он полюбовался отточенными движениями сорванцов, этой практически рыбьей, сильной пластикой детских тел; старший, Айзия, умудрялся крутить в полёте почти четыре оборота. Раз в полгода клан приплывал на этот берег, полакомиться свежими манго, отпраздновать начало детских каникул, и – как знать? – возможно, зачать ещё одного. И всякий раз погода была отменной.

Позади послышался хруст вулканической гальки, лёгкие, летящие шаги.

– Дядя, дядя!

Ну конечно, это Майя: серебристый, свистящий голосок племянницы всегда заставлял его улыбаться. Свои дети – всегда свои, спору нет; но просьбам Майи ему было трудно сопротивляться. Она звала его дядей, а он её отца – братом, хотя ни то, ни другое не было до конца правдой.

– Что, крошка моя?

– Там, за рифами… – она отдышалась, смахнула со лба паутинку налипших водорослей, – медузы!

– Медузы? Ну, что ж такого?

– Нет, ты дослушай… Медузы напали на кракена! Там вода чёрная-пречёрная!