– Но… тогда кто же ты? Откуда я тебя знаю? Я видела твоё лицо раньше… или почти твоё… портрет в кабинете профессора… его сын… ты сын…

Менай, все это время державший ладонь прижатой к её шее, выразительно посмотрел на него и качнул головой: время заканчивалось, жизнь уходила из этого измученного тела.

– Кто я такой? – спокойно сказал он, – кто я такой? Я будущее этой планеты, полагаю. Это всё, что тебе нужно знать. А теперь отдыхай; немногое можем мы сделать для тебя, но кое-что сделаем.

Он кивнул Менаю; тот прижал нужные точки на шее, затылке и под челюстью женщины – она немедленно обмякла в его руках, задышала мягче, спокойнее.

– Она больше не очнётся, брат, – тихо сказал Менай.

– Да. Как и весь их мир, Менай… Нам пора, дети; зовите всех, скоро пойдёт дождь. Мы отплываем!

Чёрная, жирная туча наплывала на материк. На песке лежала маленькая, скрюченная женщина; возле её головы пробежал совсем крошечный, ярко-фиолетовый краб со смешным, похожим на расчёску гребнем по спине; он остановился на секунду, словно бы принюхиваясь, потянулся усиками к бледному, в пятнах лицу… но женщина глухо застонала, пошевелила губами – и краб умчался по своим делам. В такую бурю лучше забиться куда-нибудь под камень.

Горько-солёный ветер трепал редкие пряди рыжеватых волос, глаза женщины были закрыты. Никакой боли она уже не испытывала; сознание её, уже отделённое от тела, блуждало в манящих, предвещающих радость потёмках. Где-то там, за шелестящими стеблями подсолнечника, в калейдоскопе солнечных лучей, её дожидался, присев на корточки и расставив для объятий большие, сильные руки, кто-то улыбающийся, родной, бесконечно далёкий.

На песок упали первые тёплые, ласковые, дымящиеся капли.

Красноярск, 2016.

Солнечный проспект рассекал огромный город на две равные части, чертя тунгусскую просеку в камне. Начиная свой разбег у подножия древнего, миллионы лет назад потухшего вулкана, проспект сохранял асфальтовую прямоту вплоть до набережной залива. Там он спотыкался о россыпь магазинчиков с мороженым и чипсами, мозаику ларьков с конфетти шипучих напитков, развалы торговцев сигаретами, календариками и статуэтками Святого Антония в одну сотую натуральной величины. Проспект замедлялся в пешеходной своей части, утрачивал однозначность, дробился о ступеньки, чтобы снова набрать строгость и силу направления – вдоль по гигантскому вантовому мосту, одному из красивейших в Европе. Мост перепрыгивал воздушные мили, небрежно опираясь ажурными колоннами на череду островков, застроенных аттракционами, и уходил в туманную даль – на другую сторону залива.

Пожилой джентльмен с тросточкой, сухощавый, благородно седой, не спеша двигался к этому мосту, изредка снимая сетчатую шляпу и обмахиваясь ею. На этих улицах, в это время года бывало и жарче, но джентльмен был стар. Иногда – не слишком часто, но всё же – его узнавали в толпе, кто-то толкал спутника локтем и кивал на старика, кто-то исподтишка делал быстрый кадр. На подобные мелочи джентльмен не обращал никакого внимания – подбородок его был чуть приподнят вверх, крючковатый нос заострён, тросточка методично утыкалась в плиты мостовой.

У входа на мост старик выбрал свободную скамеечку и с видимым облегчением присел. Он достал носовой платок и протёр лицо и лысину. Потом водрузил свою дырчатую шляпу обратно и застыл, уставившись вперёд, сцепив руки на набалдашнике трости. Он напоминал престарелого филина, после долгой охоты наконец-то усевшегося на любимый сук.

Его визави появился спустя пару минут. Молодой человек лет двадцати пяти, невысокий, хорошо сложенный, с чисто выбритым, спокойным лицом. Глаза его, светло-серые, были безмятежны.

– Профессор.

Молодой человек кивнул коротко, но уважительно.

– А, вы уже здесь… – старик всё так же смотрел вдаль, он не пошевелился, – присаживайтесь, юноша.

Молодой человек сел. Прошла долгая минута. Профессор, наконец, чуть повернул шею и искоса глянул на собеседника.

– Вы, я вижу, совсем не волнуетесь, – заметил он.

– Я должен волноваться? – губы собеседника улыбались, серые глаза – нет.

– Я бы на вашем месте волновался… Впрочем, пустой разговор: я не на вашем месте.

– Как вам угодно, – спокойно согласился второй, потом добавил с усмешкой: – Меня частенько обвиняют в избыточном хладнокровии… Всё же, мне крайне любопытно знать, что за новости вы принесли. Думаю, если бы результат оказался совсем никудышным, вы бы вряд ли пожелали встретиться. Могли бы и позвонить. Я прав?

– Никудышным? – профессор словно бы чуть всколыхнулся, – Это уж слишком. Я бы назвал вашу ложную скромность неуместной.

Его собеседник чуть пожал плечами, как бы давая понять, что спорить не собирается.

Профессор слабо, как-то безнадёжно, махнул рукой и вновь уставился в одному ему доступное ничто.

– Ладно, мистер… Ширт… Шарбэ… Шрайбе…

– Щербаков.

– Да-да, простите, Щербаков. Русские фамилии поддаются моему старому языку с трудом… Так вот, я позвал вас, чтобы сказать: они отказались вас номинировать. То есть, я имею ввиду, эту вашу вещь.

– Вот как? – на лице молодого человека не отразилось явного огорчения.

– Да, – мрачно сказал профессор, – за небольшим перевесом голосов, но всё же отказались. Они – комитет, они имеют на это право.

– Я знаю, – мягко кивнул второй.

– Что вы знаете? – спросил профессор раздражённо, – Ничего вы, полагаю, не знаете. Я, к вашему сведению, голосовал за номинацию. Я не такой трус и ханжа, как эти чистоплюи.

– Мне это очень приятно слышать, очень, – сказал молодой человек серьёзно.

– Они обязаны были его пропустить, этот роман, – продолжал старик угрюмо, – нет никаких предписаний или ограничений на авторство. В годы основания Фонда никто и помыслить не мог, что возникнет подобный вопрос об авторстве… Премия есть премия, она присуждается за факт существования произведения. Их решение – дискриминация в чистом виде. В философском смысле – расовый геноцид. Даже если бы этот текст был написан инопланетянами – я бы его пропустил.

– Но они – нет…

– Они – нет, – кивнул старик, – они струсили. Знаете, какой там разразился вчера скандал? Этот Холленфельд, голландец, чуть не разбил нос председателю, до того они разругались; японцы – их было пятеро – вообще вышли из зала, демонстративно. Я, кстати, до сих пор не понимаю, почему. Смешнее всего было наблюдать за вашими соотечественниками…

– Ельцов и Брагинский?

– Да, кажется. Видели бы их рожи – как будто кто-то сказал, что у них в карманах спрятаны бриллианты, а они и не подозревали. Ещё размышляли, болваны, отпираться им или сделать вид, что всё идёт по плану. Ха-ха-ха!

И профессор весело и зло постучал наконечником трости по асфальту.

– Значит, нет, – серьёзно подытожил молодой человек.

– Угу. Конечно, председатель и президиум постарались смягчить формулировки. Дескать, вещь необычная, яркая, требует тщательного изучения и обсуждения… И даже заслуживает – при условии общественного консенсуса – отдельного формата… Тьфу, мне было противно их слушать! Бюрократы…

– А что скажете вы, профессор?

– Дескать, есть отдельные сильные места, есть явные удачи, но в целом нельзя не заметить… – профессор как будто не слышал собеседника, – а с другой стороны, нельзя не подчеркнуть… Мя-мя-мя, мы-мы-мы…

Проходившая мимо женщина с коляской удивлённо оглянулась на желчно кривляющегося старика.

– И в конце концов, председатель замял все прения, назначил голосование, и эти митохондрии, прости господи, отвергли роман. Точную цифру не помню, что-то около семидесяти против сорока.

– Солидное преимущество, – заметил молодой человек, – может быть, мы с вами напрасно затеяли эту безобидную аферу с подложным авторством? Может быть, стоило сразу выложить им текст и объявить его машинным? Всё честно, без трюков.