На платформу с тяжеловесной грацией спрыгнули две мрачные, крупнотелые охранницы в униформе ополчения, в пилотках и довольно свежих, ещё не попорченных кислотой сапогах. Даже не взглянув на встречающих, они сразу же развернулись к вагону и протянули руки выходящему.

Он задержался на мгновение, сумрачно усмехнулся, глядя на поданные ему руки, и отрицательно покачал головой. Довольно ловко управляясь с тростью, сам сошёл по ступеням и коротко козырнул коменданту.

– Сержант Густафссон по разнарядке от к-командования Северного фронта прибыл, – голос у него был густой, спокойный. Большая, крепкая челюсть, широкие плечи, миниатюрная щегольская пилотка едва покрывала пепельные волосы. Красивое лицо, очень красивое… Скандинавское божество! Вот только неаккуратный бордовый шрам нарушал эту мужскую, холёную симметрию, чертя рваную борозду от подбородка к уху.

Комендант, повидавшая немало на своём веку, всё же не сразу нашлась, что ответить. Откашлялась, кивнула:

– Да… добро пожаловать в Долину, сержант. Устали с дороги? Тут недалеко офицерская столовая, мы… повара ужин приготовили…

– Б-благодарю, капитан, – глаза у него были серые, со льдинкой, – не г-голоден. Хотел бы сразу приступить к выполнению, если не в-возражаете.

Он немного заикался; а ещё было заметно, что левый его глаз совсем чуть-чуть, но косит.

– Как вам будет угодно, сержант, – комендант потухла, затвердела, – дорогу найдёте?

– Меня проводят, – он с кривой улыбкой кивнул на свою безмолвную охрану.

Они козырнули друг другу; охрана тоже козырнула, довольно небрежно; от глаз коменданта не укрылись новенькие плотные ремни из настоящей кожи, охватывающие совсем не девичьи талии; ладные, скроенные по фигуре кобуры с выглядывающими из них рифлёными рукоятками «Магнумов» – быть может, даже американских. Сама она носила потёртый матерчатый пояс и такую же кобуру, в которой лежал лишь скатанный в брикет видавший виды капюшон-пончо. Фронт ещё снабжают, этому нужно радоваться.

Стоящая рядом агроном – не по рангу молодая, бойкая и румяная девица в предельно короткой, насколько позволял устав, юбке – таращилась на уходящего Густаффсона во все глаза. Комендант вздохнула и толкнула её локтём:

– Тишкова, очнись! Пошли в комендатуру, радируем о прибытии. Ты чего ждала-то?

– Ничего, – буркнула агроном, покраснев.

И они пошли, позабыв о почтмейстере. Та стояла с глазами, полными слёз, бессмысленно глядя на запылённые стекла вагона. Громыхнуло совсем рядом, потемнело, на серый бетон платформы упали первые дымящиеся капли. Потом их стало больше, и мелкий дождь засеменил по жестяным крышам привокзальных бараков, по синим, дырчатым кувшинкам лопухов, брызнул на лицо женщине. Она облизнула губы и тут же сплюнула ржаво-кислую влагу; нехотя накинула капюшон и побрела к выходу. Собственное тело, эти руки и ноги, и всё прочее – казались ей никчёмными и неуклюжими; ей вдруг захотелось напиться или спеть песню, непременно про любовь или смерть; но ни того, ни другого она не умела.

Небольшой посёлок (на военных картах он гордо именовался городом) лепился к берегам чахлой, безжизненной речки, умудрявшейся, тем не менее, дать несколько хитрых петель в этом месте – на их пути оказалось целых три деревянных, покрашенных в легкомысленные цвета мостика. Все строения в городке также изо всех сил старались радовать глаз: местный хозмаг в голубую клеточку, ярко-розовое кафе с выцветшей надписью «Торты-мороженое», навесной тент из цветастого полиэтилена над летней верандой городского Дома собраний. Охранницы переглянулись и лишь покачали головами, завидев проволочную ограду вокруг зенитной площадки, увешанную жёлтыми и оранжевыми ленточками. Какая тут к черту маскировка: спасибо, что хоть орудие пуховой шалью не зачехлили…

Он, как будто, не обращал на город никакого внимания. Шагал твёрдо, выстукивая тростью и чуть подволакивая ногу, глядя только вперёд. Взгляд его говорил о мрачном спокойствии, которое вырабатывается только ценой непрестанных испытаний и тяжёлых побед; но если бы кто-то заглянул в его глаза поглубже, то обнаружил бы там тщательно скрываемое безумие. А может быть, виною тому был косящий глаз?

За ними наблюдали неотступно; несмотря на строгое предписание «не отвлекать спецнаряд повышенным вниманием, в разговоры не вступать и не препятствовать продвижению» – к ним невольно тянулись все. Выглядывали из окон, до смешного глупо прижимаясь носами к стёклам; останавливались в оцепенении, расплываясь в бессмысленной улыбке или неудержимо краснея; охали, прикрывая рты руками и роняя на грядки инвентарь. Бабы… Время от времени охранницам приходилось вежливо, но твёрдо отодвигать стоящих прямо на дороге, останавливать взглядом совсем ещё молодых, порывающихся прикоснуться, огладить по рукаву… Кое-кто даже скидывал капюшон, чтобы лучше увидеть, наклониться, заглянуть Густаффсону под зонтик цвета хаки; но всё же, нужно признать, большинство держало себя в руках. Воспитание и дисциплина, трудолюбие и патриотизм.

Так они двигались сквозь городок, оставляя за собой шлейф вздохов, мокрых глаз, сумятицы и волнения. Вскоре мощёные камнями улочки закончились, пошёл плотный, набитый батрачьими сапогами просёлок, овощные поля и отдельно стоящие, разномастные жилища артельщиков.

Дом был довольно аккуратным, недавно выкрашенным синей известью, с фундаментом в крупный булыжник, с непременной целлулоидной крышей мутно-малинового оттенка. Сразу же за невысоким палисадником из окисленных, а потому уже окаменевших стеблей начинались поля – серо-голубые пучки игольчатого подсолнечника, стелющаяся по земле морковь, теплицы с томатами. Стоял тяжёлый запах сырой глины и уксуса; повсюду торчали из грунта вкопанные «по пояс» бочки с известью. От пристройки на задах, через заросли летнего стоячего хмеля, тянулась дорожка, и было видно, что метрах в тридцати от участка в поле стоит зенитка. Её ствол был умело обмотан прокисшим мочалом хмеля, над казённой частью натянули настоящую камуфляжную сетку – в доме знали толк в гражданской обороне.

Охранница, что постарше (ей, пожалуй, было под пятьдесят), постучалась в дверь. Она отворилась сразу же, без промедления, словно бы там, за тонкой фанерной перегородкой, давно уже ждали. На них сурово и с некоторым вызовом глянула пожилая хозяйка в чистом, очевидно – только что выглаженном фартуке, лысоватая, с изъеденным рябью носом.

– Нам нужна Марта Штейр, – отчеканила охранница, – вы получали извещение?

– Получали… – буркнула хозяйка, кидая, короткий, острый взгляд на Густаффсона, – да только она не выйдет.

– Что значит не выйдет?

Хозяйка помялась:

– Волнуется она… сидит у себя, заперлась. Ревёт поди. Меня не пускает, бестолковка…

Охранницу ответ совершенно не смутил:

– Это не имеет значения. У вас кухня, продукты есть?

– А как же, – усмехнулась старуха, – живём на овощах, как не быть. Я всё приготовила ещё вчера, там и запеканка, и суп томатный, и лепёшек целая кастрюля… да вы проходите, я сейчас всё поставлю…

– Нет, – охранница решительно покачала головой, – у нас протокол. Вам придётся уйти, приходите завтра к обеду… можно к одиннадцати. Есть куда пойти?

Старуха колебалась: ей, по всей видимости, очень хотелось бы остаться.

– Так хозяйство же… – начала она, – у нас же свиньи лезут, кто их чесать-то будет нынче?

– Рядовой Пек почешет, – охранница кивнула на свою напарницу, – покажете, где сарай.

Старуха тяжело вздохнула и снова посмотрела на сержанта. Густаффсон стоял у колодезного сепаратора и пытался раскурить короткую керамическую трубку; но то ли воздух был слишком влажным от испарений, то ли табак слежался – ничего не получалось. Старуха прищурилась и сказала вполголоса:

– Так это… пару лет назад к соседям приходил один фронтовой… вроде похож был, только с усами и без тросточки – они не братья, случаем?

Лицо охранницы закаменело:

– Не могу знать. Фрау Мазур, освободите помещение, и побыстрее!