Старуху спровадили; когда она, печально кряхтя и делая вид, что ей тяжело ходить, ковыляла мимо Густаффсона с узелком в руках, он вдруг сделал шаг и мягко подхватил её под локоть:

– Матушка Ядвига, вам спасибо большое, – тихо сказал он, – за всех нас.

Хозяйка вздрогнула и удивлённо посмотрела ему в глаза. Он сжал ей плечо и стал подниматься на крыльцо. Дождь уже закончился.

– Не выйду!

– Марта, послушай… что же мне, одному тут н-ночевать?

– Я боюсь… Я тебя не знаю.

– Так-то да, но ведь и я тебя не знаю! Может, я тоже б-боюсь? Хочешь чаю? Здесь печка растоплена, я чайник п-поставил – идём, согреемся?

– Мне не холодно.

– Ладно… Я не против – сиди там; я сажусь чай пить.

Он хмуро звенел посудой; чертыхнулся, обжёгшись о чайник, тряс рукой; она украдкой наблюдала за ним через узкую щель в двери, бесшумно приспустив крючок. Оба прекрасно знали, что дверь не сложно вышибить плечом; оба понимали, что этого не произойдёт.

– Там суп есть, очень вкусный, – сказала она, едва высовывая нос из щели.

– Я в ваших фильтрах з-запутался, – буркнул он, не оборачиваясь, – иди с-сама и разогревай.

Она поколебалась, потом тихо вышла, держась ближе к стене. Румяная, круглощёкая, коса закручена и мудрено уложена на затылке – вчера полночи заплетала.

– Фильтры вон там, у тебя… за спиной, – сказала она еле слышно и почему-то покраснела.

Он ничего не ответил, только взял со стола кружку с чаем, задвинул табуретку в угол и сел там, в углу, демонстративно глядя на неё. Она опустила глаза, потом сделала движение как будто обратно к своей комнате; но передумала и стала мелкими шажками красться вдоль стены к небольшому шкафу, сколоченному из грубых пластин армейского пенопласта. Он сидел молча, изредка прихлёбывая кипяток.

Она добралась до шкафа, по-прежнему не поднимая глаз, достала фильтры, зарядила эти пористые цилиндры в кухонный сепаратор, открыла кран. Достала большую кастрюлю с нижней полки, поставила на печь, зажгла газ. Мелкие голубые язычки с гудением лизали угольное днище котла, запахло едой.

– Как… там? – спросила она, глядя в сторону.

– На фронте? Ну… по-моему, неплохо, – его глаза сделались отсутствующими, – но я всего лишь сержант, что я знаю… На п-про-шлой неделе мы потопили четыре линкора, один – прямо на м-моих глазах.

Он взял с тарелки подсохшую подсолнечную лепёшку и показал ей:

– Я был наводчиком, и т-торпеда попала ему точно посередине, вот сюда. Я видел в окуляр, как он – бабах! – просто разломился пополам, вот так, а п-потом пошел ко дну…

Он предложил ей половину разломленной лепёшки, она помотала головой, отказываясь. Между ними был разделочный стол.

Он пожал плечами и со вкусом откусил от лепёшки, начал жевать. Она искоса наблюдала, как ходят желваки на его челюстях, как двигается кожа, покрытая короткой, должно быть, двухдневной щетиной. Шрам тоже двигался.

– Не ешь всухомятку, я супу налью.

Она разлила им супа; она точно знала, что суп получился отменным – но всё равно боялась, что он покривится. Но он взял ложку и стал с аппетитом уплетать, весело глядя на неё; даже левый глаз смотрел почти прямо.

– Обалдеть, – сказал он, наконец, тыча пальцем в тарелку, – что за приправы?

Она опять покраснела:

– Много всяких… мы коптим жмых с солью, и ещё настойка из хмеля, и тмин…

– Ты часто краснеешь, – заметил он.

– Я… это… фрау Ядвига говорит, что я дура.

Он возмущённо фыркнул:

– Что за б-бред! Она просто тебе завидует, вот и все. Ты… очень хорошая.

Она покраснела ещё сильнее и робко посмотрела на него.

– Как… ты знаешь?

– Я много разных людей п-повидал, – уверенно сказал он, – покатало меня по фронтам… Ещё до флота служил адъютантом у к-ком-дива артиллерии, часть каждую неделю п-перебрасывали, столько деревень прошли… Приходилось б-бегать с поручениями, припасы организовывать там, харчи на штаб… ну, ты понимаешь?

Она покивала, глядя на него неотрывно. Двадцать три года прожившая в посёлке безвылазно, она слышала в его словах лишь грохот канонады, адское пламя и неведомые, пугающие моря.

– Год назад нам крепко д-досталось, – мрачно говорил он, всё больше, кажется, думая о чем-то своём, – прижали нас в ущелье. Били прямой наводкой по б-батареям, а дизель в тягачах почти закончился… Комдива осколком разрезало, страшно смотреть; наших столько там п-полегло… А всё проклятые с-с-с… с-снабженцы!

Он с яростью грохнул кулаком по столу, звякнула посуда, Марта вздрогнула и отшатнулась.

– Извини… – он успокаивающе поднял руку, – иногда у меня б-бывает… Я тогда подрался с интендантом, не выдержал. Меня разжаловали, сначала в штрафбат, потом до кораблей д-добрался. Ненавижу море, честно тебе скажу. Качка, блевать постоянно тянет… В пехоте проще: ну, упал ты, глядишь – подобрали, врачи уже рядом… А здесь что: полетел за б-борт и…

Он явно хотел добавить непечатное словечко, но удержался.

– А что с ногой? – робко спросила Марта.

– Да ничего. С мостика упал, вот что… П-поскользнулся!

Какое-то время он молча ел суп, вымакивал остатки куском лепёшки. Она почти не притронулась к еде. Про шрам спрашивать побоялась.

– Есть пирог ещё, будешь?

Он посмотрел на неё прямо, откровенно, так, что все обмерло у неё внутри, и руки сделались слабыми.

– К чёрту пирог, – хрипло сказал он.

Утреннее солнце, преломляясь в рифлёной пластине окна, щекотало ей глаза. Марта лежала на животе, прильнув щекой к подушке, блаженно и бездумно водя ладонью под одеялом, там, где ещё не совсем растаяло тепло мужского тела. Мужского, мужского, мужского… Она вспоминала его руки, такие удивительно твёрдые и в то же время ласковые; вспоминала его запах, который и описать-то невозможно; вспоминала, как он трогал её, как прижимался к её лицу своей щетиной… мурашки пробегали по коже, и Марта счастливо улыбалась. Смутно она понимала, что это, наверное, всё-таки, к сожалению, не любовь; но если это не любовь, то где же и когда же любовь?

Марта перевернулась на спину и прижала ладони к нижней части живота. Воспоминания, ощущения, какие-то сполохи света и томительная сладость – всё это теснилось в её маленькой, округлой головке, рождало новое, страшное и радостное. Она не знала, что будет дальше, но была уверена, что будет по-другому. Теперь она сама другая, совершенно особенная. Теперь фрау Ядвига уже не сможет помыкать ею, как раньше; и те девчонки из сушильного цеха, что постоянно гогочут над ней в городе – им придётся заткнуться…

Она вдруг резко вскочила и побежала в прихожую: там висело старое, иссечённое трещиной по краю, помутневшее зеркало почти в рост. Марта пытливо вглядывалась в своё голое тело, проводила ладонями по крупным бёдрам и груди, как будто видела все это впервые. Не впервые, но впервые вот так… Она повернулась боком и попыталась представить себя с животом. Дважды она видела беременных в городке, и оба раза те девицы казались ей уродливыми – бледные, опухшие, пузатые. Ну нет, она будет не такая. Теперь мысль о животе представлялась ей совсем в другом свете: как непреложное достоинство, счастье и власть. Ей должны будут помогать, все они…

Хлопнула дверь, послышались тяжёлые шаги хозяйки. Она вошла с каким-то пакетом и картонной папкой под мышкой.

– Оденься, бесстыжая! – прикрикнула Ядвига, – тьфу, срамотища…

– Ему… понравилось, – тихо сказала Марта и впервые за долгие годы посмотрела хозяйке прямо в глаза.

Хозяйка положила папку и пакет на стол, молча подошла к Марте и влепила ей звонкую оплеуху. Марта схватилась за щёку, в голове зазвенело.

– Ты, дура, забеременей сначала, – мягко и зло сказала Ядвига, – потом уже будешь выкобениваться. В пакете фрукты, шоколад – от коменданта; в ледник положи, ясно? В папке бумаги, распишешься потом, покажу где. И тетрадь дали, следить за циклом и всё записывать… И оденься, мать твою в деревню!

Марта какое-то мгновение стояла, окаменев, ощущая, как обидный злой жар растекается по щеке, потом со слезами убежала в свою комнату.