– Порыдай, порыдай, – спокойно сказала Ядвига, наливая воды в чайник, – оно полезно. Полюбилась, и хватит. Больше твой солдатик сюда не вернётся…

Они покинули пригород до рассвета, когда поразительно ясный серп луны рисовал на вершинах гор призрачные узоры. Долина лежала в полутьме сырая, вся пропахшая томатным соусом, домашняя, словно бы съедобная. Он неважно видел в сумерках, и пару раз едва не упал в арык – охранницы ловили его под руки и грубо водворяли на середину просёлка. От них пахло чем-то мерзким – похоже, в том сарае они не столько чесали свиней, сколько пили брагу. А может быть, именно так пахли свиньи?

Когда вошли в городок, уже стало светать. Все ещё спали, лишь около зенитки, той самой, с лентами, кемарили на деревянной скамеечке, прислонившись плечами друг к другу, две ополченки в холщовых маскхалатах. Так что их никто и не заметил – а если и проснулась одна-другая, привлечённая стуком его трости о мостовую, то смотрела на них из окна молча, сдвинув девичьим пальцем простенькую занавеску.

Дизель тепловоза уже был запущен, с нездоровым бряцанием молотил вхолостую, и в серо-розовом слабом свете нарождающегося солнца слои тёплого воздуха волновались вокруг ржавой решётки радиатора. Мелкие капли уксусной росы чуть дымились на полустёртом плакате, висящем у входа в здание вокзала: «Женщина – это звучит гордо!». Рядом с надписью когда-то была нарисована длинноногая красавица в короткой юбке, с пышной гривой волос, струящихся по плечам, с достоинством и вызовом придерживающая на плече автомат; но дожди сделали своё дело, и от рисунка остались только прерывистые контуры; лучше всего сохранилась левая нога.

Ему помогли взобраться по ступеням, старшая охранница с грохотом захлопнула дверь тамбура. По проходу грузно прошла машинист, пожилая тётка необъятной толщины, почти совсем лысая, настолько рябая, что было сложно догадаться – каким же могло быть её лицо в молодости. Она насвистывала что-то простенькое, и грубовато хлопнула его по плечу своей лапищей:

– Эй, Густаффсон, как твоя машинка – ещё работает? Ключик разводной одолжить, а?

Охранницы заржали. Вагонный врач подошла к нему, привычно оттянула нижние веки, заглянула в рот, осмотрела ногти и за ушами; развернула его к сиденьям и легонько подтолкнула в спину. Он спокойно сел у окна, сложил руки на груди и стал смотреть, как набирают скорость бараки, кусты лопухов, стройные шеренги подсолнечников. Пригороды кончились быстро, состав погружался в сельву – тяжёлые разлапистые магнолии, папоротники, тот же подсолнечник, только дикий, низкорослый. Колеса стучали сначала тяжело и мерно, а потом разошлись и зачастили легкомысленно и дробно. Через час все охранницы и вагонные уже спали, расположившись кто как на деревянных лавках, и только он сидел неподвижно и прямо, холодно и бездумно рассматривая надвигающийся частокол перевала. В самом уголке окна, снаружи, прилепился и подрагивал на ветру зелёный, с чёрными пятнами жук. Спать Густаффсону никогда не хотелось.

Профессор Ковалевский смотрел на океан. Тёмно-бирюзовые волны мерно шевелились, мерцали блёстками и барашками, резвились в лучах уходящего солнца. Как и миллионы, как и восемьдесят пять лет назад. Безликая, загадочная сущность, начало всех начал… Он любил смотреть туда, в сторону материка, хотя знал – куда лучше всех прочих – в какую смертоносную жижу превратился некогда животворящий, овеянный человеческими легендами водоём. Профессор покривился – слово «водоём» резало слух. Какой к чёрту из океана водоём… Язык беднеет, неизбежно; но на фоне всего остального это казалось мелочью.

На границе волн и багрового закатного неба чернела тонкая полоска материковой суши. Она была бы незаметной, не светись над нею слабая зарница пожаров. Где-то там по-прежнему дышат вулканы, свежими язвами растекается лава, мёртвая почва в изобилии отдаёт накопленную за годы войны радиацию. Это огромные ядовитые пространства, чуждые любой жизни – и как же жалко выглядит в сравнении с ними его крохотная крепость. Два поросёнка построили домики хлипкие, кирпичные… и только третий, самый умный – или трусливый? – сделал свой дом свинцовым. Ковалевскому шёл сто четвёртый год, передвигался он в кресле-каталке и давным-давно позабыл, сколько его дочерей на самом деле остались в живых. Что касается сыновей, тут было попроще. Последний его сын погиб почти семьдесят лет назад, и этого он не забывал никогда.

На смотровую террасу вошла Надин, деликатно кашлянула. Деликатная, молчаливая Надин. Надёжная, как и вся эта крепость.

– Что? – нехотя спросил он.

– Прибыл состав, желаете взглянуть на нашего солдата?

– Хм… что-то изменилось с того последнего раза, когда я осматривал его?

– Сэр, он ещё функционален. Но меня многое беспокоит, и я попросила бы вас присутствовать.

– День выдался длинным, я утомлён. Но, если ты настаиваешь… Вези!

Надин была его правнучкой; впрочем, и такое определение было некорректным. Когда мужчина спит со своей дочерью, а потом родившаяся девочка вырастает и делает себе ЭКО посредством спермы другого мужчины, умершего сотню лет назад – кем, чёрт побери, этот ребёнок должен ему приходиться?! Да если бы Надин была такой единственной…

Она аккуратно катила коляску по пандусу, стеклянные двери предупредительно расходились, а потом герметично смыкались вослед. Каждый проход был шлюзом отдельного кессона; на каждой двери висел дозиметр; через каждые десять метров на стене был закреплён аварийный блок с противогазами, комбинезонами и адсорберами. Воздух попадал в комплекс помещений через каскад фильтров; для воды в скалах были выдолблены гигантские отстойники. Мы похожи на мужчину, который надел презервативы всюду, куда только мог додуматься – на ноги, руки, член и голову, горько подумал Ковалевский. И похоже, это абсолютно бессмысленно, потому что женщина, которую нам так хотелось соблазнить, уже умерла. Соблазнить женщину? Этот образ вызывал у Ковалевского кислую, усталую улыбку.

Шедшие навстречу им девушки, женщины, старухи равно почтительно отдавали ему честь; он не отвечал – зачем? Все они несли в себе частицу его ДНК, пусть и смешанную в определённых долях с чьим-то совершенно чужим семенем. Никаких отцовских, а уж тем более дедовских чувств он к ним не испытывал. Женская дивизия… И всё же они были жизнью, а жизнь – единственное, за что стоило бороться на этом свете. Правда, совсем скоро лично ты окажешься на том, усмехнулся Ковалевский. И вот парадокс: мысль о собственной смерти пугала его куда меньше, чем мысль об этой неправильной, извращённой жизни.

Они остановились перед медицинским блоком, Надин набрала на пульте электронный код. Их встретили сёстры, помогли облачиться в халаты и шапочки. Внутри было прохладно, пахло дезинфекцией.

Трое врачей – все, как на подбор, узкобёдрые, худощавые женщины – не без труда укладывали Густаффсона на операционный стол. Ковалевский безучастно наблюдал, как они отсоединяют бедренные суставы, вынимают батарейный блок, пищевые контейнеры; потом подошла четвёртая, хороший специалист по пластике, бережно раскрыла ему череп и отщёлкнула челюсти по линии шрама. Тем временем первые трое извлекли репродуктивную систему, и тут же ассистент увезла детали в лабораторию. Всё чистилось воздушным пистолетом под давлением, дезинфицировалось ультрафиолетом, смазывалось спиртом. Менялись жидкости, подкачивали гидравлику. Мигали лампочки тестеров, на мониторах мелькали диаграммы. Наш героический, железный мужик, механический кобель, бык-осеменитель с орденами на груди. Боже мой!…

– Я попрошу озвучить предварительные результаты осмотра, – повысив голос, сказала Надин.

Старший врач, пластический хирург – глаза у неё были серыми, как и у профессора – не спеша сняла маску, вытерла руки влажной салфеткой, бросила всё это в урну и подошла к ним. Она была довольно стройной, молодой – лет двадцати пяти, и могла бы быть даже привлекательной, почти совсем «такой, как раньше» – если бы не редкие, выпадающие волосы.