И они заготавливали и ткали, кормили и терпели, как могут терпеть только женщины. Спасались от кислотных дождей, дробили и рассыпали известняк, лелеяли вонючих волосатых свиней, рубили окаменевшие стебли гигантского подсолнечника… И ждали своего солдата.

И он приезжал, посланный в тыл особой директивой выдуманного командования, слегка помятый в боях, широкоплечий, неизменно суровый. Никто не знал заранее, к кому именно он едет, и эта интрига будоражила городки и посёлки. Счастливице завидовали, её поносили за глаза, кляли за уродливость и кривые ноги, возмущались несправедливым выбором. А потом, если она приносила ребёнка – девочку, конечно же – его забирали в Цитадель для анализа. Оставить ребёнка там, чтобы он вырос и помогал бороться с упадком технических навыков и культуры, или вернуть в Долину, где девочка будет ткать обувь, маршировать по плацу и мариновать томаты – всегда решал сам Ковалевский; в последние годы ему помогали Надин и ещё несколько врачей.

Он ехал, направляемый твёрдой рукой Надин, бессильно откинувшись на спинку и прикрыв глаза. Освинцованное стекло давало чуть зеленоватый, мертвенно-тусклый свет; закатное солнце казалось болезненно, ядовито жёлтым. Он вспоминал своего сына – свежесть молодого, улыбающегося лица, широкие – как у отца – плечи, ясные серые глаза, материнские брови вразлёт. В тот день он в последний раз пожал ему руку; смотрел, как экспедиция грузится в геликоптер и улетает на материк. Нельзя было его отпускать… Да, позже он проявил малодушие и позволил Надин и другим вылепить Густаффсона по образу и подобию сына. Потом жалел неоднократно; потом смирился. За свою бессмысленно долгую жизнь он привык к жестоким насмешкам судьбы, похоронил глубоко внутри все потери и неудачи… но вот сын тревожил его непрестанно.

Они добрались до каюты; Надин помогла ему встать, уложила в постель, сделала вечернюю инъекцию. Уже засыпая, он прихватил её за руку и пробормотал:

– Надин… не давай, не давай им утерять веру…

Она ответила после паузы:

– Конечно, профессор.

Она легко могла бы задушить его во сне. Никто бы не узнал, следов бы не осталось, никаких синяков на горле – хватило бы и подушки. А если бы и узнали – кто посмел бы возразить ей, Надин? Даже сейчас, когда она спускалась в ремонтный ангар, её преследовал этот запах старости, дряхлости, исходивший от него. Костлявый тлеющий призрак, десятилетиями указывающий им, как жить. Наверное, задушить его было бы приятно. Однако они решили иначе. Что ж, спокойной ночи, профессор Ковалевский.

Когда-то она называла его дедушкой… Маленькая девочка, окружённая такими же, как она, крупноглазыми, бледнолицыми, жадными до редкого света и свободного пространства подругами. Где-то среди них была и Изабелла – во всяком случае, они так решили. Им нравилось думать, что они не просто любовницы, но и коллеги по духу, по воспитанию. И та, и другая видели настоящих, живых, сильных и дееспособных мужчин только в записях компьютера, с годами всё больше похожих на сказки; обе никогда не произносили слово «папа» так, как это делали обычные дети за сотню лет до них.

Собственно, не было у них и матерей – лишь няньки, кормилицы, воспитательницы. А потом, очень быстро, почти сразу – уже учителя, сержанты, кураторы, коллеги. Младенчество почти без перехода, стремительно, переросло в службу. И в последнем она преуспела.

Надин легко сбежала по винтовой лестнице, крутанула баранку гермошлюза и оказалась в обширном ангаре. Там было сумрачно, пахло соляркой, маслами, где-то глухо звенели ключи и раздавались весёлые женские голоса. Бригада в очередной раз чинила тепловоз, в дальнем углу потрескивала сварка.

Она обогнула рабочую площадку по обходной галерее, спустилась ещё на пролёт и набрала код на неприметной, тусклого металла двери. Её уже ждали.

Ирэн, Лидия, Саша, Бетт – они сидели за длинным узким столом, когда-то, наверное, предназначавшемся для столярных работ; горели под потолком две тусклых лампочки. Среди всех них Изабелла, что-то печатавшая на клавиатуре моноблока поодаль, выгодно отличалась правильной фигурой, тонкими и строгими чертами лица, выдававшими недюжинную волю; а губы у неё были полные, чувственные. В тёмно-красном платке, с белым абстрактным орнаментом по канту, она была особенно хороша.

– Докладывайте, – властно бросила Надин, опускаясь на пустующий стул во главе стола, и отвинчивая крышку термоса; разнёсся мускатный запах подсолнечного эрзац-кофе.

– У нас всё готово на северо-западе, – начала Саша, полная, курносая, с гордостью носившая зачёсанную набок густую прядь тёмнорыжих волос, – из девяти посёлков только в одном комендант заупрямилась… пришлось её изолировать.

– Изолировать? – на вкус Надин, кофе слишком отдавал жмыхом, – что это значит?

– Связали, заперли в складской пристройке, возле сушильного комплекса. Всё чисто, никто не видел.

– Напрасно… – Надин нахмурилась, – не нашли общий язык сейчас, будет гадить и потом. Устраните её полностью, тело – в известняковую яму; пошли своим телеграмму прямо после собрания. Что на востоке?

– В целом неплохо, – откликнулась Бетт, смуглая и жилистая, тонкоголосая, – там у нас очень активная ячейка, заготовили почти шестнадцать тысяч листовок. Мы уже три года тайно ввозим туда литературу, проводим разъяснительные беседы. С пожилыми труднее… для них мужчина – это своего рода икона, бзик какой-то…

– Старухи, – пожала плечами Надин, – вряд ли они посмеют оказать сопротивление. Но после объявления декларации, и когда волнения утихнут, их нужно будет отселить в отдельную резервацию… надо подумать над этим; определим им пару посёлков, полагаю, пусть доживают там свои дни.

– Многие из них – носители технического опыта, – осторожно заметила маленькая, широколицая Лидия.

– Не существенно, – небрежно отмахнулась Надин, – мы хорошо поработали с протоколированием, и с чертежами, всё важное сохранено. Незаменимых сейчас нет. И потом, я уверена: они быстро смирятся, да ещё и сами предложат свою помощь. Что для них меняется, в конце концов? Когда мы на городской площади, при всех, разберём Густаффсона на части и расскажем нашу правду – даже те, кто смутно помнят живых мужчин, быстро убедят себя, что они были искусственными. Главное – правильно сформировать мнение масс. Долинщики вообще легковерны. Так что… осталась лишь Цитадель. Ирэн, что с внутренними войсками?

– Они созрели, – довольно проговорила бледная, но очень коренастая женщина лет сорока, в поношенной, но идеально отглаженной форме капитана, волосы сбриты под ноль, а под носом – тонкая полоска усов, – сейчас подойдёт Анна из гарнизона – мой однояйцевый близнец, кстати… у неё коды от всех внутренних кессонов, и от хранилища спермы. Арсенал мы уже контролируем, остаётся лишь личная охрана профессора.

– Изабелла? – Надин скользнула взглядом по изгибу талии подруги; та ответила мимолётной улыбкой.

– Да, сегодня вечером я передам повару несколько ампул. Они все ужинают вместе, так что… завтра они не проснутся. Ты… сделала укол?

– Да. Когда станет заметно, что он не дышит?

– Часов через пять-шесть, не позже.

– Значит, завтра… – Надин на мгновение задумалась, держа в ладонях горячую чашку и вдыхая пряный запах кофе, привыкая к шумящей, волнительной свободе, которая всё росла и крепла внутри, – пока всё отлично. Пробежимся ещё раз по плану. Начнём, пожалуй, с процедуры оповещения. Все вы знаете, что…

В этот момент в дверь негромко постучали. Ирэн подошла к шлюзу и приникла к глазку.

– Это Анна, как раз вовремя.

Она отвернула баранку и отпёрла кессон.

Шагнувшая внутрь плотная, вся как будто чугунная Анна коротко улыбнулась присутствующим, а затем резким, без размаха ударом ребра ладони словно бы перерубила шею Ирэн. Та мешком рухнула на пол; вслед за Анной в тесное помещение ворвались трое охранниц с короткими, чёрными пистолетами в руках.

– Всем сидеть смирно! – гаркнула Анна, хватая Надин за запястье и выворачивая руку; Надин охнула, скривилась от боли, услышала, как щёлкнули за спиной наручники.