— Я прекрасно понимаю ваше, м-м, стремление полностью взять, э-эм, в городе власть... Но не спешите, не спешите говорить гоп. Народ уже, а-а, понял-таки цену вашим громогласным лозунгам. Лучше, м-м, вспомните пророческие слова, а-а, мудрого Плеханова, что русская революция ещё не смолола той муки, из которой, э-э, будет со временем испечён пшеничный пирог, а-а, социализма. Всем, кто имеет нормальные глаза, э-эм, прекрасно видно: нет, наша революция ещё не смолола заветной муки. Так будьте ж благоразумными и отриньте пошлость гордыни, а-аэ, ради спасения тысяч простых людей, которых тоже следует образумить. Вспомните, э-эм, сколько революций пережила отважная Франция, пока достигла желанного. Так зачем же вам, а-а, пороть горячку? Зачем пополнять океан, э-э, реками пролетарской крови? К чему обездоливать их жён и детей, прибавляя новые реки, м-м, слёз? Неужто вас больше прельщают камни, а-а, проклятий, из которых на ваших могилах возведут пирамиды выше египетских? Не верю! Так дерзайте ж, спасая себя и других! Так помогите ж удержать революцию, м-м, на роковой грани, за коей разверзнется чёрная бездна, э-эм, контрреволюционного ада!

— Пожалуйста, мы готовы на всё, чтобы не допустить в городе контрреволюционного ада! — не выдержал Нейбут очередного поклёпа. — Но скажите, что такое ужасное мы, живущие тут, сделали в Петрограде? А то нагнали с океана туман... Совсем ничего не видно вдали. Что касается Владивостока и нас... Честное слово, у нас нет никаких коварных планов свергнуть земскую Управу или городскую Думу. Честное слово! Поэтому не надо лить горькие слёзы.

По залу пронёсся смешок. Президиум стал переглядываться. Поднявшийся с места Нейбут ждал ответ. Депутаты начали подхлёстывать заговорщиков:

— Развели панихиду... Лучше честно скажите, в чём виноваты Ленин с Троцким?

— Хватит брать нас на пушку! Не на тех нарвались!

— А причём тут вы или мы? В столице сами разберутся!

Страх не хотелось троице признаваться во лжи. Для этого нужна смелость. Но каждый дорожил своим авторитетом. Зал уже загундил... Позорную паузу прервал находчивый Медведев, который ощутимо поддел Гольдбрейха локтем. Ведь заседание Совета обязан вести председатель Исполкома. Тот готов был сбежать отсюда хоть на фронт, но положение обязывало свершить более важный подвиг. Он с кряхтением поднялся и, поёживаясь, просипел:

— Уважаемые, э-эм, товарищи... Пожалуйста, а-а, взвесьте роковую, э-эм, ответственность момента... Ленин с Троцким и, а-а, другими авантюристами хотели, м-м, свергнуть правительство, а-а, революционной демократии. Чем кончилась пальба, мы, а-а, ещё не знаем... — Держась за сердце, Гольдбрейх перевёл дух, отёр ладонью взмокшее лицо и прежним тоном запричитал: — Уважаемые товарищи, наше, а-а, благоразумное большинство Совета рабочих и солдатских, м-м, депутатов... К вам обращаюсь я в этот исторический момент... Как бы ни, э-эм, сомневались мы в некоторых действиях нашего, а-эм, демократического правительства, которое от неопытности, м-м, совершало какие-то ошибки, это по большому счету всё равно, и-ик, не уменьшает его революционных заслуг перед Россией. Поэтому нам с вами, а-а, дорогие товарищи, как следует рассудив, и-ик, и учтя главное, прежде всего необходимо поддержать все, м-м, усилия нашего правительства по восстановлению в столице, э-эм, государственного порядка. А уж тогда мы, а-а, спокойно решим, какие нужно принять, э-эм, срочные меры, чтобы не допустить, и-ик, в нашем городе торжества, м-м, контрреволюции. Согласны?

Долго возмущалось большевистское меньшинство Совета, яростно доказывая свою правоту. Дружная троица вместе с помощниками тоже неустанно твердила своё. Их титанические усилия всё же заставили благоразумцев сурово осудить попытку захвата власти и одобрить меры правительства по сохранению демократии.

Вот как ловко всё замаскировали союзники, тотчас отправив в столицу победную телеграмму. Торжествовали... Даже салют был в ресторане «Версаль» из пробок шампанского. Весь президиум ликующе перезванивался фужерами. Лишь Гольдбрейх воздержался от возлияния. Нельзя. Сердце... Медведеву оно тоже что-то напоминало о французской истории, лекции по которой приват-доцент читал в институте. Но напоминало как-то невнятно. Может, из-за естественного в таком случае шума.

Зато мастерские почти замерли. Взбешённые предательством эсеро-меньшевистских депутатов, рабочие так их отделали, что бедняги для безопасности покинули цеха. Петру не давали прохода, озабоченно допытываясь, велики ли силы Керенского, помогают ли восставшим солдаты с матросами, где находится Ленин? Он беспомощно разводил руками. Нейбут сразу после заседания отправил в ЦК телеграмму, чтобы пояснили обстановку. Ответа до сих пор не имелось. Хотя с трудом верилось, что эсеры с телеграфа пропустят крамолу в столицу или — оттуда. Пришлось для страховки послать вторую через Сингапур. Но рабочих это не интересовало. Они предлагали штыками немедленно разогнать контрреволюционный Совет или переизбрать его, а первым делом отправить на помощь Питеру свой вооружённый отряд.

— Отменная мысль! — согласился Пётр. — Однако давайте сперва решим судьбу депутатов.

— Долой холуёв!

— Не хрен им в Совете коптить!

— Надо выбрать надёжных мужиков!

— Давай Кузьмича!

— Шуликова!

— И Кушнарёва!

Работа в цехах началась только после замены всех горе-депутатов. Среди новых борцов, поклявшихся защищать лишь интересы родного коллектива и пролетарской революции, оказался и Пётр.

Разъярённые открывшимся ликом прежних кумиров, роты тоже митинговали. Восстановлением смертной казни сам Керенский, будто плугом, вспахал серую солдатскую массу, которая наверняка по всей России так же восстала против него, не желающего понять, что мужикам нужно позарез возвращаться в деревни, где до предела уменьшились посевы, некому пахать и заготовлять сено. Если они вовремя не успеют явиться домой, — семьям грозила голодная зима. Это бедствие поневоле объединяло и взвинчивало солдат, которые кулаками, а то и прикладами вразумляли своих безмозглых депутатов. Их тут же заменили другими, способными отстоять кровные нужды крестьян.

Штормовые валы народной стихии прокатились по всему Владивостоку и взметнулись на следующем срочном заседании Совета. Нейбут уже получил достоверные вести о столичном побоище. Жертв было много. Все тюрьмы забиты народом плотней, чем при царе. Но этого воинственным эсерам показалось уже мало. И когда безоружные манифестанты окружили на Невском проспекте Чернова, ретивый Войтинский приказал двум броневикам открыть из пулемётов огонь, если толпа сей же секунд не отпустит министра. А прежде незаметные тихони — меньшевики Гоц, Либер и Дан, — вдруг возглавившие штаб, приказали адмиралу Дударову засадой подводных лодок пустить на дно весь Балтийский флот, если хоть один корабль вздумает поддержать большевиков. И плевать, что в это время на рейде маячила германская эскадра. Затем уже вместе с Войтинским они вызвали с фронта части пятой армии, которые подавили петроградский гарнизон, обвинённый в измене родине. Так рьяные демократы вкупе с революционерами ликвидировали большевистский заговор демонстрантов с преступными лозунгами «Вся власть Советам!» Вот, надо полагать, крыл себя отставной император за то, что не им доверил охрану престола — незыблемо сидел бы на нём до сих пор!

Как пережил это разоблачение хворый Гольдбрейх без Агарева с Медведевым и при малом числе верных сторонников... Но провёл заседание почти без речей, сам поддержав требование новых депутатов отменить смертную казнь, осудить расстрел в Петрограде мирной манифестации, прекратить войну, а всех крикунов, жаждущих победы, — немедленно отправлять на фронт без различия лет и чинов. Тяжко было страдальцу. Да на что ни пойдёшь ради высшей заботы — удержаться во главе Исполкома. И для полной радости великодушного зала даже нашёл силы пошутить:

— Уважаемые товарищи, э-э, ведь я, откровенно говоря, а-а, тоже большевик... Да-да, не смейтесь. Ибо, как мудрый, э-эм, председатель, обязан поддерживать, м-м, в Совете единогласное большинство.