Дикарки, ощутив себя крайне необходимыми в такой ситуации и ответственными за этих рыхлых, изнеженных горожан, взяли ответственность за нелёгкое продвижение в свои, так сказать, руки. Бореас выступала в роли своеобразного волнореза, Лана укрывала от толчков Клавдию, последняя следила за Аэцием, подталкивавшим слугу с кувшином.

Всё до поры хотя и трудно, но шло. Наконец у самых колонн делегация предстала перед сурово настроенной стеной из фронтовых вояк и многочисленного скопища варваров. Перед той стеной в лужах собственной крови валялись несколько трупов. Их никто не собирался убирать — для устрашения и вящей демонстрации правопорядка. Заколотые, искромсанные люди в дорогих одеяниях, видимо, не осознали особенности новой ситуации: охрана состояла из безупречных участников смертельных баталий, погонь, осад и защит, свято чтивших приказ, подобно псам, верных, подобно волкам, хищных и решительных...

Клавдия с заискивающей улыбочкой возложила изящную ладошку на высокую свою грудь, задушевными глазами и чувственными губами просила, умоляла варварок что-нибудь придумать — ей надо быть там, во дворце!..

Стихия преодоления импонировала Бореас и Лане сама по себе. Они почувствовали себя могущественными, они суть были вожатыми. Расставаться по доброй воле со столь окрыляющим и возвышающим ощущением они не собирались.

Бореас и Лана стали высматривать знакомые лица. И почти сразу же увидели того влиятельного вандала, к коему, когда он ещё обитал со своим кланом близ крепости Карнунт, ходили они с Карлом и готами на переговоры. Этот вандал показал им каменные ворота, встречавшиеся и на Тавре... Потом доводилось сталкиваться с ним неоднократно на марше от Савы к Риму.

Осторожно ступая, крымчанки чуть приблизились к зловеще скалившимся и указывавшим на трупы бойцам, принялись настойчиво подзывать вандала. Не подозревая о том, что стали частью хитрого плана Клавдии, Бореас и Лана изо всех сил старались быть узнанными.

Их заметили, засуетились. Варвары по одёжам признали в женщинах родственные души, стали тыкать в них пальцами.

Вандал по-хозяйски вышел к ним. Двое высоченных и широкоплечих римлян тут же, заметив непорядок, встали рядом с ним. Бесстрашная Клавдия, подметив приемлемое расположение, на полшажка выступила вперёд своих спутниц, отбросила на руку виссовый шарф-накидку и, воспламенив внутри себя чудесный огонёк неодолимой женственности, предстала в виде, от коего не могло не дрогнуть мужское сердце.

Всё померкло вокруг прелестной римлянки! Лик её и движения будто подсвечивались огнём страсти. Крупная фигура приобрела вид слабой, бёдра округлились и показали живость их обладательницы даже при нерешительном топтании на одном месте. Мимолётно ослабленный напуск материи высвободил цвета печёного яблока грудь. Заповедная бороздка между персями тут же у мужчин вызвала непроизвольное слюноотделение, а два острия бюста её раскалили кожу на ладонях караульщиков. Глаза Клавдии говорили о крайней надобности быть тут, а губы — алые, послушные — дали почувствовать, как счастлив бывает тот, кого они касаются.

— Ей надо! — объяснили бдительной троице Бореас и Лана.

— А вам куда? — с усилием выдираясь из плена чар римлянки, обратил-таки на них внимание вандал.

Римляне из преторианской братии с уверенностью и достоинством осмотрели всех — даже в кувшин с напитком сунули носы.

— Что это? — спросил один из римлян.

— Вино для Каракаллы, — ответила не без важности Клавдия.

— А кто ты ему будешь?

— Он пожелал меня видеть возле себя.

Её словам просто нельзя было не поверить.

— Я сам провожу тебя, — задумчиво проговорил один из римлян и рукой показал пропустить.

Клавдия длинным пальчиком, не оборачиваясь назад, через плечо поманила Аэция со слугой. Бореас и Лана тоже двинулись, но римлянин остановил их выставленной перед ними пятерней. Амазонки, изобразив на лицах гримасы детской обиды, с недоумением смотрели Клавдии вослед. Вандал, не приемля такого отношения к родственным душам из нездешнего края, бывшим с ним в едином варварском строю, закричал уходившей, не теряя времени, римлянке:

— Эй, ты куда, росомаха?.. Вы же с ней? — спросил он русачек.

Клавдия обернулась, как бы спохватившись, и замерцала чувственными глазками, ища понимания у римлян. Вандал же, подталкивая амазонок в спины, покровительственно проводил их сквозь охранные ряды, а когда его протеже пристроились к Клавдии, напутствовал добрым словом, не забыв испросить часок-другой для уединённого досуга.

Клавдии и Аэцию было уже всё равно, кто с ними: они предельно собрались, готовясь к дальнейшим событиям.

Римлянин, что повёл компанию, теперь немного переживал — не опрометчиво ли, не зная пока всех тех людей наверху, проявил инициативу?.. Решив обезопасить себя от нареканий или даже наказания, он подозвал самого важного из присутствовавших тут центурионов — вероятно, из всевластного ныне Четвёртого легиона.

— Следуют к Каракалле, — передал ему гостей преторианец.

— Гм, он у Севера... Что ж, идёмте.

Центурион велел гвардейцу вернуться на место, подозвал бойцов, одетых почище, и во главе отряда стал подниматься по лестнице.

— Что это у вас? Подарок?.. — выяснял он по ходу. — А сами кто? Откуда знаете Антонина?.. Нехорошо звать его Каракаллой — ведь многое изменилось! Как он отнесётся к прозвищу, более подходящему для плебея?.. Хотя император любит вашего брата — простого легионера... — Полноватый центурион бросил быстрый взгляд на Бореас и Лану.

— Какие же они легионеры? Дикари! — надменно изрёк, притом подобострастно водя глазами, Аэций.

— Он им благодарен немало... Думаю, отблагодарит и ещё, поэт! — признался военачальник.

— Я не поэт! Упаси провидение от этой участи! — оживился Аэций.

— Кто же может быть возле белладонны, как не поэт? — рассмеялся центурион.

— Я — почтенный горожанин, — доложил о себе Аэций и, видя иронический прищур вояки, добавил значительно: — Я — патрон либрарии и педагог.

— Он собрал уйму сестерциев для обездоленных семей легионеров, сгинувших в пожарищах войн, — уверенно дополнила Клавдия.

— Вот мы и пришли. Я доложу... — отмахнулся от ведомых им посетителей центурион и, оправившись, поспешил через залу к шумному совету.

— ...Что это он тут жалуется? А, на любовницу свою... — внимательно рассматривал мемору Юлиана Септимий Север. — Продажные блудницы вели себя с ним вольготно. Чего же он хотел, подло покупая в этом каменном террариуме земли Рима?! — Улыбка Севера сменилась праведным негодованием.

— А ведь кто-то ему их продал! — подсказал Стафений — землевладелец и давний информатор новоиспечённого августа.

Лицо Севера побагровело от такого напоминания.

— Преторианцы и нынче толкутся у порога! — задёргал мечом в ножнах не на шутку рассерженный Авл Цессий Лонг — прославленный легат и верный сподвижник Севера.

— И близко не пускать! — рявкнул император. — Антонин, Гета — не вздумайте водиться с народцем тем! — Север бросил взор, полный тревог и надежд, на Антипатра, приставленного к сыновьям. Отец закрывал глаза даже на пьянки сына в обществе германцев — левков и трибоков, но преторианцев близ себя и сыновей потерпеть никак не мог.

— А с кем водиться? — надоели отцовские указания Каракалле, принуждённому находиться в официи вместе с отцом, братом и всей той толпой, что пришла с Истра, а теперь крутилась вокруг нового цезаря.

Мать их — жена Севера — нашла себе занятие, переустраивая покои, в коих надлежало ближайшие дни проживать августейшей семье. На Палатине она присматривала место для нового дворца. Отговорившись, что берёт с собой германцев для надёжной охраны и ограждения от завистливых римских знакомых, Юлия взялась за устроение гнёздышка. Но она, несомненно, лукавила, так сильно опасаясь за жизнь свою и за покой. Среди дикарей — уважительных к слабости женской — она ощущала себя более чем достойно. И варвары относились к Юлии Домне почтительно. Так что Северу пришлось оставить свои резкие замечания в её адрес — прилюдно он даже выказывал уважение и соглашался с ней кое в чём. Ранее в супружеских взаимоотношениях наблюдалось жёсткое первенство Севера. Юлия, ухватившись за ниспосланное ей общество, была душевно благодарна толпе вокруг мужа. Она, сирийка по происхождению, вовсе не чуждая литературе, горячая поклонница патрицианской культуры, со дня нынешнего — августа Юлия Домна!.. Вот и направила модного римского ритора Филострата в шумную компашку мужа, чтобы тот, по возможности, обеспечивал императорский этикет и присутствием своим напоминал Септимию о ней.