— Когда-нибудь сильный, не знающий счёта вовсе, возьмёт себе в друзья и соратники неуча, также никогда не напрягавшего свои жиденькие мыслишки учением. Мудрец, ретировавшись в светлую даль, станет ожидать, когда низ поумнеет. Мудрый-злой продолжит искания. Мудрый-добрый обратится с упованиями к небесам, дабы большие числа покорились низшим, но пока сие произойдёт, он сам содеется глупцом.

— Так кем же быть лучше — одиноким или снизошедшим? — недоумевала публика.

— Лучше идти к вершинам, не теряя послушников, делить знание своё с ними, не гнать и зевак от себя, а учить их.

— Если «два» и «три» — это всё, что нужно?

— Считающий изо дня в день до трёх, так определив свой жизненный предел, вскоре будет отвлечён от своего заунывного, слишком часто повторяющегося занятия, станет ленив, глуп и раздражителен от надоевшего увлечения. Считающий до тысячи, даруя уму путь много больший, тем самым, проходящий его реже, — останется светел мыслями. Цикл счёта такого не скоро уменьшит стремление его утруждать свою голову. А «один, два, три» — как жвачка скота — подвигнет ленивого к образу недостойному и доведёт в итоге до ярма, до подойника...

— Аэций, я не стану частью всей этой аудитории, потому веди меня скорей! — нетерпеливо призвала Клавдия.

Один из зрителей, заслышав голос чудесного создания, тотчас поднялся, подошёл к Клавдии, воззрился на её озабоченное личико.

Ритор, державший публику красноречием, изъявил неудовольствие по-своему:

— Прекрасный виноград в долинах томных впустил на свой простор цветущую лозу-дикарку. Не ведая итога от соседства ветви скромной, делил он с ней гряду, пил ту же влагу, вдыхал прозрачный, чистый воздух. Он сторонился — давал лозе свободу, назло себе ветвиться перестал и наслаждался яркими её цветами. А лжелоза, со скудных серых гор сошедшая, по многу лет не зрившая воды, взялась и расплодилась на обильной и взрыхлённой почве... Цветками ярок ныне виноградник тот — лишь ягоды его теперь кислы. А от вина — ледащего, дрянного — и вяжет рот, и угнетает душу! — провыл философ-поэт, опуская глаза, словно подглядывал за своими слушателями.

— Аэций, это он о чём? — Клавдия, показывая, что спешит, поплыла вперёд, увлекая за собой свою команду.

Ритор, добавив громкости, похвастался знанием эллина Эпиктета:

— «Не жалко, что человек родился или умер, что он лишился благ мирских — всё это не принадлежит человеку. А то жалко, когда человек теряет свою истинную собственность — своё человеческое достоинство».

— Может быть, возьмём паланкин? — вполуха выслушав декламатора, Аэций побеспокоился за славные ножки своей подруги.

— Со мною две гостьи.

— Те?

— Не смотри же так на них — мне большого труда стоило уговорить их пойти со мной. Ведь они и одного слова моего не понимают.

— Ты же умелица... уговаривать! А увлекающая сила твоя, вне всяких споров, колоссальна.

— Все труды... Всё надобность... — приняла похвалу Клавдия.

— Что взять с собою?

— Вино возьми самое лучшее.

— Красное, с гор Неброди, двадцать четыре года — сойдёт?

— На твой вкус полагаюсь, Аэций.

Возле своего дома Аэций, дабы повнимательнее разглядеть варварок, едва склонил перед ними голову, будто бы испрашивая дозволения на что-то, и взбежал по ступеням. За незатворёнными дверями были слышны его распоряжения слугам. Впрочем, он не заставил себя долго ждать. И вновь искушённый римлянин обратил всего себя к Бореас и Лане, осмотрел их с ног до головы, останавливая похотливый взгляд на девичьих прелестях.

Маленького роста, крепкий слуга на плече вынес пузатый кувшин с подарочным вином и дополнил собою делегацию.

— Клавдия, ты пожалела для них одежду?

— Так надо, Аэций, — они послужат нам пропуском. Достаточно того, что они мылись в моей ванне и облачились в моё бельё.

— Как они выглядели нагишом, Клавдия? Ты же — известная ценительница телесной красоты.

— После слов таких хочется плюнуть тебе под ноги! Много ли я видела красивых тел? Всё более искали красоты моей...

— Сенатор Марк Венарий — чем нехорош?

— Это любовь моя! — повеселела Клавдия. — Но он — один из них... — с напускной грустью добавила она.

— Про дикарок мне скажи.

— Ничего особенного... — Клавдия согласилась на роль знатока. — Белы... При виде их издали кажется, что пахнуть они должны непременно кислым тестом.

— Формы не козьи, надеюсь?.. Всё же я бы хоть вслепую пощупал их. Вино сделало бы их смешливыми и сговорчивыми. И тогда, хитрая моя Клавдия, я поставил бы их в стойку лошади и оседлал, помахивая при том их же мечами!

— Плут... Плут и негодник! — по-дружески журила Аэция Клавдия. — Эти персоны, если уличат тебя в недоброжелательстве, голову тебе снесут...

— Ах-ах! А то ты не знаешь, как хорошо можно ладить с такими вот дикими кошками! Вино и танцы чаровниц, на которые все молчаливые молодицы падки, творят безотказно своё магическое действо!.. Дозволь — и ради интереса общего я сделаю их своими жрицами любви!

— Где ты выступишь в роли Эроса?

— Неотразимого, распутного Эроса, Клавдия! — вожделенно нашёптывал Аэций, и глаза его в упор разглядывали качавшиеся при ходьбе упругие груди римлянки.

— Ты приятен, Аэций. Со мной же ведёшь себя, как старый друг: слова твои сладко волнуют мою плоть, но речи твои не обо мне.

— Я всегда рад припасть к тебе, но ведь на сегодня и на ближайшее будущее цель твоя — Каракалла — если не ошибаюсь я в твоих как всегда далеко идущих намерениях?

— Он будет эти дни возле отца, отложив свои разгульные похождения на время. Пока всё образуется вокруг новой власти. Потом к нему опять получат доступ все те змеи, потихоньку сползающиеся к телу... Взаперти он ограждён от беспутных нерях, и я хочу быть ему первой!

— Из змей! — продолжил догадливый Аэций.

— Мой друг, ты прав. Надо совершить всё это безотлагательно — дело стоит того!..

Планы римлянки, недавно допустившей обидный просчёт, то есть поставившей не на того человека, простирались сейчас настолько далеко, что мелкие ошибки прежних дней должны были исчезнуть в пламени всеобъемлющего могущества.

— Антонин, я уверена, будет рад мне.

— Несомненно, о лучшая из добродетельных!.. Но не скромна ли ты?

— Не забудь: нам придётся показаться сотням глаз — до порфирородных тел мы можем и не дойти, ха-ха! Уж будь добр, друг сердечный, если что, через пару недель забрать меня из вонючих казарм, ха-ха!..

Амазонки посматривали на неё. Клавдия смеялась, не желая верить в худшее, но сомнения, конечно, беспокоили её. В своём смятении, смешанным с упорством, она была прекрасна, умопомрачительна, выразительна.

Восторженные крики огласили их вхождение на дворцовую площадь. Взорам отрылся императорский форум. Позади него, ничуть не уступая в великолепии, белели царственные, словно окаменевшие божества, здания.

С северной стороны площадь народных заседаний на подходе к императорскому дворцу заполонили знатные горожане. Там можно было увидеть и свободных патрициев, старавшихся побольше мелькать перед новыми властителями Рима, и разношёрстную толпу вояк, получивших приказ быть здесь или отиравшихся по собственной воле, чтобы встать в ближний круг.

Клавдия из-за пояса достала драгоценную пряжку и стала крутить её перед собой. Краешек увесистого, в две женские ладони, украшения слепил Бореас и Лану. Римлянка замедлила шаг, варварки поравнялись с ней и для осмотра заполучили в руки свои сию занятную вещицу. Клавдия показала, как надо подышать на неё и потереть, чтобы золото засияло.

Сателлес и два вооружённых воина пропали на людной улочке, ведущей куда-то вглубь города... Аэций подталкивал слугу с кувшином.

Три женщины проталкивались через плотное скопление на ступенях. Римлянка, спотыкаясь и хватаясь за плечо Бореас, оборачивалась и демонстрировала спутницам ужас, в кой её повергло внезапное исчезновение охраны. На лице её отпечаталось досадное разочарование — как же теперь им пройти?!