— Молодица.
— И тоже с оружием?
Сарос улыбнулся, задержав на миг ложку, ответил:
— Нет, она без оружия... Женщины — плохие воины. Они даны для счастья, и потому женщина больше, чем воин. Она — мать! И в девочках, и в старухах — мать.
— А боги-то — всё больше мужчины! — разоблачительно укорила Ргея, подпирая рукой подбородок.
— Что вы там лепечете? Нам-то скажите хоть что! — не выдержала боярыня.
Сарос искренне посмеялся над словами Ргеи, потом поднял на неё глаза, делаясь серьёзным:
— Никто не властен над живым человеком. У него всегда есть две дороги. Наши первые предки — родоначальники — сами придумали свой подвиг, и встали за то во главе всех. Огонь — бесстрашный им отец, и мать, и судья. А враг — их учитель... У женщин другие боги, а мы — дети их. И предки наши — дети женщин.
Ргея, покраснев стыдливо, до баб довела слова сильного человека. И они раз и навсегда уверились в его исключительности. Вид богатырский и странность его посчитали знаком принадлежности гота к миру удивительного инакомыслия, к роду превосходному, царскому...
Перед уходом требовалось хоть немного поспать. Сароса и Ргею отвели в супружескую опочивальню. Они улеглись по краям широкой и высокой кровати. Женщины, омыв ноги их, заботливо клонили головы беглецов к подушкам. Бедолаги даже не переглянулись — так устали!
Ргея пожаловалась на муть внутри, попросила квасу. Квас показался ей пресным. Внимательный хозяин поднёс яблочного уксуса. Ргея подкислилась и уснула, преисполненная тревог и дум.
Никто боле не сомневался, что надо до конца помочь страждущим. Сидели тихонечко на скамеечке, слушали сап почивавших, думали об одном и том же. Пришедший Радмир умостился на коленке мамы, через решетчатую спинку кровати сначала разглядывал выбеленное сном лицо чудовища Сароса, потом, хлопая ресницами и зардев, — губы и носик красавицы гостьи.
— Пошла бы, взбунтовала народ, жалуясь да показывая... Только дом пожгут... Девок обидят... — шептала Кламения, разглаживая на себе подол.
— Неужто спасу нет? Ан, мужички бы мои подмогли... В беде-то такой, чай, все не звери!.. Сынуля мой, умница! Никому ничего не скажет, да? Мать с отцом пожалеет... — Ушана гладила вихор на маковке сынишки. Она припомнила, что есть неподалёку хата брошенная — туда беглецов поселить, еду им сносить незаметно, а когда поутихнет шумиха, уйдут без приключений...
Сын и муж её переживали тоже: последний — что дом в опасности, первый — что друзьям-приятелям ничего сказать нельзя. Кламения знала спасительный выход, но как всё наперёд устроить, представляла с трудом. Хотя... Занятый в городе Вертфаст навряд ли сможет помешать — если действовать быстро и решительно...
* * *
Мясо в доме Вертфаста хранилось в глубинных погребах. Когда после первого ухода готского воинства в городе возникли перебои с продуктами, Вертфаст со товарищи, пользуясь своим положением, позаботились о том, чтобы прибрать остатки мяса к рукам.
Туши с той поры лежали в запасниках Вертфаста: подпортились от наступившего тепла, поосклизли... В погребах воцарился тошнотный дух, кой и наверх пробивался. Кухарки премного жаловались хозяйке и предостерегали от потребления того запаса...
Продать мясо в городе — невозможно: после ухода готов в степь поставки свеженины возобновились. Потребить самим тот прок — непременно разорвёт!.. Разве в дружину снести, иль собак за городом откормить...
Кламения, надеясь на Ушану с домочадцами, по прибытии в свой дом приказала дворовым освободить подвалы от вонючих туш. Вертфаст отсутствовал, когда будет — никому не докладывал. Посему-то в доме наступило безграничное главенство бабьего своеволия.
Кламения от души взялась за дело. Подчинив своему настрою всех, кто оказался под её рукой, стала подвигать хозяйство к чистоте и порядку. Чтоб никто из случайных зевак не уличил семейку градоначальника в прошлых злоумышлениях и не заподозрил в грядущих, парадные двери наглухо заперли.
За глухим забором, понукаемые криками правительницы, забегали, засуетились дворовые. В корытах мешался щёлок, вскрыли и короб с известью. Мужики с кольями шли в подземелье, выносили, ругаясь в воротники, тяжеленные и смердящие бычьи туши. Бабы с мётлами, скребками, тряпками, ведёрками спускались после них — мести, выскребать, вымывать.
Бекума и Рада стремглав помчались в кузню: две подводы стояли во дворе без ремонта — вот напасть при теперешней жгучей надобности!..
Западный ветерок относил вонь на сторону, потому запалили кучки с хворостом и разным мусором, кой вытаскивали из охваченного пылом уборки дома.
Кламения поспевала повсюду: и в погребах, и на дворе, и в дому звучал её командный глас. Сам Вертфаст, прибудь он ненароком в родные пенаты, не смог бы уже ничего изменить! Мебель передвигалась, углы наряжались, старьё выносилось... Дворня старалась от души.
Солнце, любовавшееся нашедшими себе применение людьми, раскраснелось и расплылось в полосках далёких облаков. Дочки ахали, прижав рученьки к грудкам, восхищались мамой.
— Сейчас мясо привезут свежее. Ходила днём — взяла дёшево.
— А старое куда?
— Собакам да шакалам на болота свезти надобно. По тёмному — чтоб люди не зарились. Догадаются не то, что старое, запасённое... вот.
— Правильно, правильно, молодец вы, мама!
— Всё, братишки-сестрички, отдыхать, отдыхать... Спаси вас боги! Стол там накрывают — ступайте, пируйте. Да песни пошибче голосите — пускай весело станется! Лето подступило, ах — тепло!
За беседою, за признанием завершённого дела нужным и важным прислуга поспешила в дом. Кламения хорошо отблагодарила кузнеца: дала деньгу, мешочек фиников для его детишек и спровадила. Дочкам наказала идти и глядеть за пиршеством — абы порядок все знали. С конюшенным осталась на дворе.
Старый слуга — давнишний помощник Вертфаста, сторож всех заповедных местечек боярина — был задушевно расспрошен о жизни, о положении детей, об их планах, про соображения о лошадках и о хозяйстве вообще. С ним открыли ворота и впустили подводу с двумя тушами, вложенными рёбрами одна в другую.
— Кто это — без бороды, да носищем водит хитро? — спрашивал Кламению внимательный слуга.
— Откуда я знаю! Сторговалась, главное, удачно, а подослали, верно, того, кто уж согласился везти... Носом-то водить ему есть отчего: от духа такого не только нос — кишки выворотит из нутра! — объяснила хозяйка. — Эй, ты не по всему городу плутал? — обратилась она к вознице. — У нас и без твоего вонького добра много!.. Ладно, ладно... — слова не дав вставить незнакомцу, опять обратилась к конюшенному: — Неси, да поскорее светоч зажжённый — осмотрим товар. Не обманули бы! Нынче все деляги!
Конюшенный развёл руками — дескать, и так видно добротное, да и понюхать можно. Но прекословить не стал: оглядываясь, потрусил за факелом.
— Твоя телега? — вопросила Кламения и получила от испуганного возницы утвердительный кивок. — Поди, милок, глянь... — подвела его к своему тарантасу. — Каждый год — а то и дважды! — у тележек моих передние колёса отваливаются. И у той, и у этой. Хрумк — и набок все! И сами кубарем!
— Это смотря где железку варили.
— Да ну?!
— Точно! Гм. Коли у грека в Бронной артели, то немудрено и три раза сменить. Прохвост он — без гнёта льёт. Там надо ведь и поглазеть, шелушки всякие повыбрать, да сжать... У меня брат делает — залюбуешься! И железа не жалеет.
— Ты ко мне и завтра приди — сговоримся, дружок, о других железках.
— Услужить вам завсегда рады! — поклонился радостно возница.
Туши озарились светом факела. Мясо оказалось не то чтоб очень, зато свежесть его не вызвала никаких сомнений — парило ещё!
— Пойду мужичков вызову, да кваску-морсу выпью. Вам вина вынесу... Кошек вон гоняйте пока. Кшыть, кшыть!
Сказано — сделано: свежий провиант снесён под землю; возница с конюхом присосались к кубышке с ягодным вином, первый второму начал доказывать, что брат его есть самый наилучший мастер, но по приказу усталой хозяйки спроважен был сонным собутыльником за ворота.
