В один из таких моментов Ргея, закусив губу, пошла прочь, углубилась в боковые закоулки между рядами бедняцких домов. Подружки её догнали, спросили о резком порыве, вновь утешали, тянули за рукав, призывая войти в чей-то двор и поболтать с двумя юношами, что-то рывшими под стеной своего дома.
«Почему вы не на причале?» — отнеслись к ним боярские дочери.
Ребята, не скрывая радости, выбрались из ямы, подошли к девичьей компании, деловито счистили лопатами с обувки грязь и ответили вопросом: отчего, мол, бабий род такой любопытный?
Бекума и Рада вступили в словесную перепалку со смущавшимися от некоторых девичьих слов молодцами, после чуть отступили, открывая мрачной, почти безжизненной Ргее смазливую внешность старшего брата. Ргея бесчувственно задержала взгляд на миловидном лице парня, и с глубокой морщинкой над вздёрнутой бровкой пошла прочь.
Девчата догнали её на хлюпающей лужами улице, повисли на плечах, хохотали в лицо. Они, конечно, не могли узреть в застывших льдинах очей несчастной подруги образ Сароса. Дикий, мощный, красивый, жаркий, любимый, единственный... Они не знали, как она вечерами пялилась в серебряное зеркальце, пытаясь вызнать у отражения, завлекательно ли она на него смотрела при последней встрече, они и не догадывались, как она, надев тот самый сарафан с тем самым платом, больно сжимала свою маленькую грудь, чтобы вспомнить страшное тогда и сладкое теперь ощущение его страстного прикосновения. Уткнувшись в подушечку, она целовала свою ладонь, видела в ней его уста, нежно водила язычком и вздыхала...
* * *
Сарос выслушивал дозорных, периодически спускавшихся к нему с окрестных гор. Отчёты их не были утешительны — обещанных херсонесцами коней как не было, так и нет... Конунг призвал Роальда, объявил о сборе и отходе к Боспору.
Покидали град с тяжёлым чувством незавершённого дела. Здоровые воины разочарованно оглядывались на посад, поправляли за спинами связки металлической кухонной утвари и, строясь в чёрные кривые колонны, позвякивая трофеями из бедняцкого обихода, растягивались по безрадостной дороге, ведущей в общем-то в никуда. Раненые, имевшие неопасные уколы и свежие рубцы на теле, встали в общий строй. Тех, кто не мог идти, усаживали на лошадей. Сарос, Карл, весь командный состав также шли пешком. На горе, послужившей лагерем большому войску, остались с десяток дозорных да недавно умершие от ран.
Ночь накрыла бредущую армию быстро. Стемнело так, что какое-то время люди ориентировались по звуку впереди или радом идущего. Луна где-то пряталась; только отдельные звёздочки пятнышками брезжили на полотнище вечности... Неуютно в ночной горной Таврике: не видно ни зги — лишь слышен баюкающий шум ссыпающейся, замерзшей к ночи гальки под лавиной ног... А вокруг так тихо, что каждый боец ловит себя на мысли, будто движется он в полном забвении. Ноги — то звонко, то гулко — топают по тропе, глаза всматриваются в чёрные силуэты товарищей, и голова соображает, что ты не ослеп и не оглох, что ты в чужой стране — слава Одину! — ещё жив и идёшь...
Слышались вздохи и отрывистый кашель... Иногда — резкие замечания гвардейцев... И вновь мерная поступь отступавших, которая уже ничего не значила для почерневшего от ночной мглы мира...
Бились в лихорадке, валились со спин коней раненые. К ним подходили, тормошили, спрашивали о самочувствии. Ответивших переваливали через спины коней, и они продолжали ехать к рассвету. Кто-то со жгучей надеждой поворачивался к укрывшемуся за чужими горами восходу, пошатываясь и слабея, отставал, сходил с устремлённой к жизни стези и, окоченев, валился набок...
Ближе к утру, казалось, со всех сторон подули ветры. Кромками затуманившегося небосклона проступили гладкие верхушки холмов и гор. Долины раздались и открыли для обозрения широкую равнину. Темп движения замедлился. Колонны воинов сливались в скопище, приветственно урча. Сзади подходили кони — все налегке.
Саросу что-то говорили, а он молчал. Армия окончательно остановилась. Воины ёжились от холода, рассматривали друг друга, выходя на уступы, пытались окинуть взглядом всё своё братство. Спустя немного времени захрустели, качаясь, безлистные заросли. Задымили первые костры. Ветер гонял сизое курево среди топтавшихся людей. Дрова почти не горели, а земля была мертвецки холодна.
Все, получившие помощь от таврских целительниц, погибли...
Громко хвастался перед товарищами раненый в грудь сериван. Он отворачивал косой ворот вязаной козьей душегрейки под треснутым кожухом, предъявлял отёк вокруг ещё кровоточащей дыры и заявлял, мол, заживёт, как на собаке. Единоличная радость, правда, никому не прибавляла оптимизма: серивана слушали, на него смотрели, его понимали, но внутренне каждый чувствовал отчаянный трепет душевной тоски.
Прибыл один из дозорных, кои были оставлены для наблюдения за ситуацией в Херсонесе. Запыхавшийся всадник сообщил, что вся ратная сила города посажена на коней и отправлена за армией Сароса.
Вождь не сразу поверил гонцу — город, когда готы его покидали, был тих и к бою не стремился... Всем, кто услышал эту тревожную весть, Сарос велел до поры молчать, чтобы никто не восстал и не подбивал себя и других к возвращению и наказанию за эдакую невиданную дерзость трусов. Ведь всему воинству объявлено, что город отказался от продолжения борьбы и заплатил за дальнейший свой покой.
По правде говоря, несмотря на гнетущий самолюбие осадок, в поражение города уверовали и объявившие о победе. Лишь совсем немногих с самого начала беспокоили некоторые обстоятельства. Никто, кроме Сароса, не слышал, как Карл отчитывал Роальда за черноглазых ведуний и знойных красавиц, раздражённо шипел, что в такой обстановке всё это неспроста. Роальд тогда косился на конунга и говорил, что хотел посмотреть, сколько смогут выдержать бестолковые-де охотницы. Карл за такую неуместную шутку готов был выпотрошить гвардейца, схватился за острый нож, но вовремя в распрю встрял Сарос...
Теперь, когда к караульному арьергарду был добавлен для пущей бдительности ещё десяток человек, Карл уединился от всех — он ждал для армии худшего. Настроение Карла передалось и конунгу.
— В чём дело? — сблизившись вплотную, тихо спрашивал вождь и упористо ждал ответа на свой вопрос, подразумевая: «Как быть? Что ты ещё предвидишь недоброго?»
Карл ответил, что всем, пользовавшим шлюх, надо уединиться, что здесь, на юге, есть такая любострастная болезнь, какая делает из мужчин заразных стариков.
Сарос верил Карлу, предполагал и возможный урон от загадочной немочи. Но как в настоящий момент разузнать, кто заражён, а главное — как же теперь разъять людей, выделить в отдельный отряд больных? Как развести по предположительной причине сплочённое братство?..
Роальд всю дорогу от Херсонеса вслух за глаза негодовал на Карла. Сидя у костров, во всеуслышание оглашал, что это, дескать, Карл своими переговорами лишил армию полновесной добычи, сна в уютных дворцах, обилия еды, чистеньких и дебелых привередниц из знати. Завидовавший независимому положению разведчика гвардеец говорил о роли в сих краях золота, утверждал, что здесь запросто можно, если драгоценного металла достаточно, купить целый город вместе с его жителями и их хозяйствами. Не пришлось бы им, дескать, латать амуницию, изготовлять, натачивать, насаживать, выправлять оружие, но Карл, прекративший штурм перепуганного града, отказался почему-то взять золото, полагавшееся не ему лично, а всем...
Кто-то из недовольных тут же подметил, что гордый Карл, будь он даже в какой-то момент в войске, а не на ведомом лишь ему одному задании, в общих увеселениях участвовать, как правило, отказывался!.. А вчера вырывал прямо из-под мужиков ласковых, на всё согласных красоток, и в город-де против общей воли никого пускать не хотел, потому что не желал славы и развлечений заслуженных!.. Роальд согласно поддакивал.
Неопределённое положение то ли уходящей, то ли сбившейся с пути, то ли напрочь затерявшейся в чужом краю армии угнетающе действовало на каждого её бойца. Сплетни о Карле сначала распространились в группке приближённых Роальда, а вскоре бестолковая молва со многими добавлениями понесла гнусный говорок по унылым рядам озлобленных людей.
