— Баб не уморите! — пошутил Стемид. Сарос был недоволен, но отваживать своих людей от такого развлечения не решился. — Посмотри, Сарос, на ту, — потянул за рукав вождя Стемид.
Одна распутница была невероятно темна кожей, и кудри её чёрной волной растеклись по земле.
— Дайте-ка её командиру! Сарос, пробуй вороньей плоти! — расталкивал распоясавшуюся очередь Стемид. — Как она? — спросил он храпящего над смуглянкой серивана. — Слазь быстро!
— Один умелец, похоже, мастерил им всем кишень, и был тот мужичек бочаром — не иначе! И та такая же! — указал сериван на раскинувшуюся рядом русачку. После ушлый боец звонко хлопнул по вздрагивающему животику чернавки и без всякой обиды поднялся.
— Ты что ж, всех пробуешь? — рассмеялся Сарос, отходя прочь. — Скоро сбор и в дорогу! — крикнул он всем напоследок.
В тоскливых глазах его стыл образ Ргеи...
* * *
Когда Сарос, выслушав исповедь разведчика о любовных и иных смутных делах, отправился из посада на горку, Карл пошёл к площади. Там должна была состояться выплата золота...
На западной окраине возгорелся огромный кострище — это руссы, свершая ритуал предков, переложили корягами, брёвнами, ветками тела павших защитников и, хором напевая тризну, подпалили получившийся курган. Ветер понёс белые клубы с запахом запекавшихся и очищавшихся людских тел на город.
Карл, шмыгнув носом, сразу разгадал причину этого дыма. Выходя на площадь, повернул на голове грубой вязки подшлемник так, чтобы стёганая, защищающая загривок шлейка на нём закрыла от неприятного духа рот и нос.
Быстро обнаружив маячащего посреди площади Роальда, Карл повернул увлечённого гвардейца к себе и на ухо удивлённо спросил:
— Ты где такого быка сыскал? А где мой конь?
— А твоего я не нашёл, — радостно пропыхтел в ответ Роальд. — Этот, гляди, твоего-то вдвое больше, ха! Они что, знают, о каком мы коне договаривались?
— Им этого никак не озолотить. Тут ладья золота нужна!
— А нам что? Их забота! — ухмыльнулся Роальд, и его шрамы на бровях, лбу, щеках вспучились, покрытые липкой испариной.
— Ожидание чревато! — осудил жар неуёмного стяжательства Карл. — Пока раны не нарвали и не распухли, хорошо бы уйти подальше да отыскать в степи какой-то укром... Заканчивай. Спеши!
— Тебя Сарос, что ли, послал?
— Сарос смотрит раненых... Надо спешить, брат!
Гвардеец Карла слушать не желал. Он нехотя подошёл к большим мерным весам, посмотрел под коня, задрал голову и обозрел снизу сундучище, к которому по стремянке поднимались юные воины города и из шлемов, похожих на ковши, ссыпали украшения, гнутые, старые монеты, ещё сиявшие глянцем монеты с изображением царя Аспурга, слитки, отломанные от чего-то золочёные фрагменты...
Роальд, совсем недавно шумно выражавший недовольство то тяжестью толстостенного короба, то побрякушками не жёлтого оттенка, то вытащенной и брошенной на мощёную площадь увесистой стальной цепью с малюсеньким драгоценным зубчиком-медальоном, теперь молчал. Ничто больше не могло пробудить в его глотке ни единого звука. Надо было завалить закрома — а тут этот Карл!..
Он вновь подошёл к массивному коню. Вороной гигант понуро опустил голову, и его смоляная грива своею бахромой закрыла могучую грудь. Правую переднюю ногу он — от неведомого удовольствия, что ли? — то чуть поднимал, то снова бесшумно опускал на широкий горбыль-рычаг громадных весов.
Роальд тупо осмотрел чёлку коня, верно, желая, чтобы безразличное животное, потянув время, заговорило о чём-нибудь — непременно многословно, долго. Но послушный, кроткий конь, которого за ненадобностью уже за поводья и не держали, молчал, как валун возле муравейника. Почувствовав длинными ресницами порывистое дыхание главного гвардейца, он стеснительно поднял на него чёрные маслины-глаза и снова уставился в шершавый горбыль весов.
Спиной чуя, что Карл ещё рядом, Роальд встал на плитняк рычага и пошёл вверх к сундуку. Миновал опору, замедлился, упёрся животом в закрома, встряхнулся, подпрыгнул — конструкция даже не шелохнулась.
— Сыпь, сыпь! — прикрикнул на юнцов-подносчиков главный в сей момент казначей. — Пальцем в каске ничего не держи! — Он взмахом руки резко указал градоначальникам на молодого негодяя. С высоты посмотрел на Карла.
Карл повернулся и пошёл в посад. Там он объявил, что конунг велел собираться к горе, выходить при этом дружно. От своего имени добавил, что надо срочно забрать золото — уж сколько есть. Главное — изловчиться и уволочь с задания усердного старателя Роальда.
* * *
Длинные брёвна для постройки нового причала так вот сразу найти было трудно. Половина мужского населения города, защищаемая от обворованных, а посему разгневанных халанских племён дружиной регулярного войска, отправилась к сосновому бору, расположенному в одном переходе на северо-востоке.
В ожидании леса управа силами оставшихся решила укрепить берег. Землекопы и носильщики принялись за работу. Грунт носили не к дальней рели, где берег заметно подточило водой, а насыпали прямо под городскую стену.
Всё население, стар и млад, вышли утаптывать, утрамбовывать землю. Перемазанные, грязные мужики со старанием ваяли новую родную твердь, рождавшуюся вопреки ворчавшему и напиравшему морю. Вокруг обугленных остовов в ледяную слякоть ссыпали глину, кидали камни. Прибой брызгал солёной слюной, гладил-уносил людские старания, но всё же постепенно уступал, откатывался, брюзжа, обещал вернуться вскоре настырными хлёсткими волнами.
Вертфаст был деятелен, как никогда. Не жалея своего платья, он прохаживался между тружениками, выходил на возвышения, чтобы осмотреть выдвинутый клином в море мол. На усыпанной пеплом и золой поляне засвидетельствовал скорую готовность жарившейся конины. Был необыкновенно громок, заметен и суетлив. Никто и не догадывался о том, что на самом деле творится в душе боярина.
Из Херсонеса долетели смутные вести. Сбивчивые комментарии гонца из-за Пантикапа только ещё более запутали дело. Передние мужи Ас-града лишь поняли, что Сарос Херсонес не взял, но повёл с ним какие-то переговоры... Бояре пока дружно избегали высказываться по этому поводу. Нынешним вечером или завтра ждали ещё гонца, надеясь получить вразумительное уведомление о Таврических событиях.
Кроме Вертфаста, остальные бояре сидели в доме обрусевшего грека Иосифа, пили чай и всё больше молчали. Иногда кто-то заговаривал об обиженных халанах, вспоминали о воеводе Билоне, отправленном с лесорубами за лесом, но мысли видных мужей были заняты лишь одним — упованием на несбыточность готского возвращения.
Маета Вертфаста была куда более болезненной. Продовольственное снабжение города, сваи, причал, прибыль, несмотря на кипучее включение в сутолоку, его совершенно не беспокоили. Желание оставить всё на своих местах полностью занимало его сердечные раздумья. Он болезненно морщился, когда из спасительных строительных обуз возникали вдруг образы Сароса, Иегуды, Ргеи... Удушье сдавливало грудь. Голосом, срывавшимся на фальцет, он подбадривал кого-то, кому-то на что-то указывал... Выискивал светлые, беззаботные лики, прислушивался к задорным репликам...
Две дочери Вертфаста — Бекума и Рада — бывшие моложе приживалки, применив весь свой девичий напор, уговорили-таки Ргею выйти с ними на обезлюдевшие улицы. Подруги притащили Ргею к приморским воротам, насыпав в кармашек красавице тыквенных семян, говорили о нарядах и женихах, откровенничали о влюблённости. Ргея чуть ожила, подбирала слова, чтобы поддержать предназначенную для отвлечения её от грусти доверительную беседу. Но настроение наложницы разом портилось, а состояние духа возвращалось к прежней угнетённости, когда дочери принимались нахваливать своего могущественного, доброго и хорошего отца, кой и город блюдёт, и о семье заботится, невзирая на всякие там увлечения...
