— Можете сказать что-нибудь и нам. О языке не беспокойтесь — он не станет между нами препятствием! — Карл сделал недовольную гримасу, всем своим видом показывая, что сии переговоры стесняют грандиозные планы нетерпеливого войска.

Лица городских с плохо скрываемым волнением изобразили крайне озадаченные мины. Таинственный гот пугал не только знанием их наречия, но и не вполне понятным поведением, а также отсутствием звериного холода на лице, свойственного диким северянам. Грек, видя, что предстоит договариваться не с еловым пнём из хмурых, нехоженых закоулков, где хозяева — зоркий медведь да свирепый бык, решил сменить тон и начать путать возомнившего о себе слишком много переговорщика. Наперво грек полагал изощрёнными фразами сбить спесь с умника.

— Я бывал на Истре. Тамошние гипербореи тоже знают многие языки Ойкумены... — Грек всматривался в непроницаемые лица спутников Карла, ничем не выдававшие непонимания разговора; готы вели себя так, словно инициатива момента принадлежит им. Он продолжил: — Сношение с цивилизацией, похоже, идёт на пользу варварам... Русые племена Тавра, кои знают языки достойных народов, от сношений с нами имеют выгоду свою вполне... — Староста предосудительно сощурился. — Для чего было умерщвлять своих людей и наших? Лишь только для того, чтобы после всё равно усесться за переговоры и блеснуть на них запоздало своим умом? Большая хвала отнеслась бы к вам, если бы вы призвали нас для беседы ещё с той горы, ещё до вхождения в город... Понятно, армия ваша сильна. Мы платим всем армиям Понта. И царю скифскому Рискупориду — в первую голову, — грек, глядя на внимающего Карла, даже не мигал. — Вы своей глупостью нас разорили! Но мы заплатим и вам, и вы, как и все, при следующем своём приходе заискивающе нам поклонитесь. Найдутся и у вас позже понятливые люди, которые уберут негнущихся легатов и приведут в надежде на щедрую плату к нам своё послушное войско.

— Праху вашему, воспарившему с ветром ввысь, мы поклонимся! — прошипел что-то понявший Карл; грек приподнял подбородок и склонен был рассмеяться.

— Вы постройте и нарядите — тогда мы вам поклонимся! — Грек вдруг превратился в непреложного судью.

Городские делегаты — все, как один, — продемонстрировали задумчивость, печаль и сожаление о приходе к ним жалких тупиц.

Готы, почувствовав интонацию последней фразы и заметив презрительное отношение к себе, замялись и разом посмотрели на Карла, тем самым объявив об отсутствии у него помощников в сих переговорах, — зоркие горожане ехидно ухмыльнулись.

Карл, конечно, был одинок. Он мог тотчас прервать неудобный для себя диалог, но прекрасно понимал, что через немногое время, даже достигнув победы, лишь малая кучка его друзей и братьев пошлёт небу торжествующий клич на руинах вовсе ненужного им города, на краю, где начинается иной Свет. А если проигрыш... Разгром, позор, крушение начинаний, радостные псы над мёртвыми лицами единоплеменников, бездыханный Сарос... А если его, Карла, собственный мир перестанет сиять разными чудесами...

— Где в ваш закатный Гипанис вливаются чистейшие, цвета утренней росы, ручьи нашей земли, жил в норе барсук. На его морде сам питатель всех тварей сотворил извечную улыбку. Пуглив был тот барсук, умён, учен, осмотрителен — и оттого тучен зимой и летом...

Увидел он хромавшего на одну ногу волка, у которого и бок подран, и око закрыто. Смеётся и учит жирный зверь пса лесного: «Что ж ты тощ и вечно несчастен? Рой ямку и лежи в ней, бока расти — эдакие вот, как у меня. Я — создание добродушное, плохого даже волку не присоветую!»

Отвечает задумавшийся над словами благополучной твари волк: «Единородные знакомцы-волки, да и весь лесной шумный мир, станут потешаться надо мной, лежебокою, знаться со мной не захотят».

«А какая тебе в том печаль? — вопрошал из норы всегда улыбающийся барсук. — Ведь и тощ ты оттого, что добыча твоя — юркая, на месте не задерживающаяся, которая по нраву только твоей серой родне. Из-за добычи той тебя и тяпнули за бок, а когда ты бежал от сородичей, озлобленной мордой ткнулся в прутья острые — вот и глаз твой закрылся!.. Копай нору! Пока копаешь, корешки всякие открываются — ты их кушай, и никто у тебя сей еды не отымет. И чем длинней твоя нора, тем больше тех корешков. Ах, если б ты знал, какой мясистый червь под землёй!.. Но главное — ты всегда сыт, сокрыт, построения и весь смысл твоей жизни — велики! Всяк увидит твою работу, и всяк скажет, узнав по трудам твоим, что здесь живёшь ты. Но никто не узнает, где ты рыскал день назад и год назад. Ведь ничего в твоей нынешней и прошлой жизни путного нет!»

Волчище думал, что во всём справедлив барсук пугливый и правильный, норы не покидающий, но что-то не по себе было ему от слов тучного соседа по большому, общему лесу. Неуютно серому от постижения науки барсучьей, от больного, сохнущего взлеска над склоном, изрытом норами.

«Тошно мне у тебя, хоть ни аппетита, ни злости к тебе не питаю! — признался прямодушный волк. — И не беда, — поднял он подранную морду, — что пища мне даётся не каждый день. Зато деревья в моих угодьях шумят, и воздух чист! А что израненный — всё племя наше такое, все, как один, рубаки удалые, а не подлые копатели!»

Смеётся барсук: «Не знаете, как лучше жизнь устроить! Оттого только и рубаки — что ж остаётся вам?!»

Но не чувствует волк, что прав лесной соседушка, уныло скулит серый тать, со страданием пеняет, мол, больно видеть мне деревья склонённые, что чуть-чуть не падают. И птицы над тобой не поют, да и нет возле тебя птиц вовсе, лес бодрящих. Вон, меж суков паутина натянута, а в ней пауки над гусеницами копошатся. Умирает лес твой, кореньев своих от твоей алкоты неуёмной лишённый...

Доводы волка не трогают барсука, который пыхтит и точит зубами мягкую плоть липового корневища, будто нарочно показывая простаку-волку, что его барсучья еда завсегда с ним. «Уйду, — заявляет барсук, — вскоре отсюда ближе к северу — там влажней, лес гуще, и других нор нарою взамен этих... Лес велик! Он и кормит, и укрывает, и как жить, попусту не тратя время на беготню, научает».

Оскалил зубы волк на вредоносную, похотливую тварь, сверкнул одним глазом и, покидая изрытое, погубленное место, сказал: «Лучше буду глупым и тощим перебиваться мышкой со дня на второй, делясь ужом и зайцем с собратом, чем, как ты, умный и тучный, губить без зазрения совести вокруг себя целый мир. Умён ты, барсук, только хитрый уют твой на чужих лишениях выстроен...»

Складный рассказ Карла заставил крепко призадуматься южан. Один из них спросил гота:

— К чему ты клонишь? К тому, что схожи мы с тем жирным зверем? Но ведь не гложем деревья, ха-ха!

— Вы людей, отличных от вас, как настаёт установленный срок, везёте за море. Оттого жалкая их земля на закате уж не звучит женским смехом, малые дети не играют, как прежде, а отцы увезённых со слезами о помощи молят!

— Мы никого не ловим и не пленим! Мы просто платим за человека больше, чем за барана, и сами халаны, забыв о баранах, к нам гонят разный люд!

— Не знал юнец, пока рос, как кровь пустить из живота собрата-человека, да быстро обучился, и погубил он не одну жизнь, а по прошествии времени сына своего научил, как в беде и грехе жить!.. Сам Радегаст взял копьё со щитом и не искал неправедных лишь среди чужаков! — Холодный Карл был, как и прежде, одинок.

— И ты, как и все, в общем строю сражаешься? — спросил староста-грек.

— Всякий готтон, пока силён — воин! — гордо отвечал рослый витязь.

Уже не варвары сидели перед роскошно одетыми горожанами, а просто люди — только с другой стороны мира.

— Наше предложение вам: всё, что случилось, исправить мы не в силах, но как потечёт далее — нам решать! — сказал после долгого молчания центурион. — Римский меч не опозорил себя нигде! И мы готовы устроить вам славную драку!

Все смолкли, пытаясь угадать, к чему же привели переговоры, чья сторона сильней и в ком дух твёрже; каждый, приняв роль вершителя судеб, старался придать значимость своей стороне.