Я проводил Веру до квартиры. Этаж был на месте.

Я потоптался на лестничной клетке.

–Хочешь зайти? – Вера обернулась на пороге.

Я кивнул и теперь топтался уже у неё в коридоре.

–Бездарно потраченная попытка,– обронила Вера холодно и распахнула передо мной дверь,– уходи.

Я посмотрел на неё с презрением и чёрт знает, каких усилий мне стоило проглотить пару десятков бранных слов, просящихся на язык.

Мне не повредит сейчас глоток алкоголя. Номер Мишкиной квартиры манил меня, превращаясь в слова «кабак», «бар», «трактир».

Я позвонил. Миша открыл, вынеся на лестницу не привычный грохот и шум веселья, а лишь лёгкий ровный гул голосов и отрывистый стук. В шахматы здесь сегодня играют что ли?

– Миш, мы можем выпить? Вдвоём. Без твоей разгульной компании.

– Можем.

Он сегодня был абсолютно «домашним». Вытянутые треники, майка с жёлтыми пятнами на груди, босой. В руках коробка лапши быстрого приготовления с плавающими в кипятке катышками, изображающими «овощи и специи».

– Возьми себе, что понравится, в шкафу. Помнишь где?

– Да.

– Заварить тебе лапшу?

Я не отказался.

В комнате сегодня было непривычно тихо. Нет, не безмолвно, не абсолютно беззвучно, но до обычно царящего гвалта короткие возгласы собравшихся шахматистов не дотягивали. Все присутствующие – пятеро парней и одна девушка – расселись попарно друг против друга на расстоянии шахматной доски. На вид – чистейшие «ботаники»: шорты, футболки, очки на конопатых носах, оттопыренные уши. У девушки волосы собраны в хвост, парни в меру лохматые, один – с прилизанной набок чёлкой, ещё один – с задорным хохолком. Они сосредоточенно следили за фигурами, ничто, кроме чёрно-белого игрового поля, их не интересовало. Готов поспорить: моё появление осталось для них незамеченным.

Я выбрал себе бутылку. «Выбрал», конечно, громко сказано. Схватил первую попавшуюся. Почему-то мне не хотелось, чтобы благородный стук шахматных фигур смешался с простецким звоном стеклянной тары. Поэтому я постарался создать как можно меньше шума и, крадучись, вышел из комнаты. На кухне я захватил две кружки: одну маленькую, прозрачную, без рисунков и надписей, вторую – высокую, вроде чайного бокала, с петухами.

– Такое тоже случается,– Миша кивнул в сторону пристанища шахматистов,– если вдруг этаж исчезает, сидят и долбятся, как ни в чём не бывало, хоть день, хоть два. Кажется даже не прерываются ради еды, сна и походов в туалет. По мне так уж пусть лучше куролесят, любители разнузданных вечеринок хотя бы жрачку с собой приносят.

Я плеснул в две кружки резко пахнущего напитка из принесённой бутылки. Это оказался джин. Получилось не поровну, но, когда я захотел исправить оплошность, Мишка только махнул рукой и забрал кружку с петухами.

Мы чокнулись. Молча выпили. Я на мгновение зажмурился: крепкий алкоголь запросился наружу. Усиленно сглатывая слюну, я кое-как подавил приступ подступающей рвоты.

– Фу, гадость какая,– пробормотал я, прислушиваясь к организму. Всё тихо, новых позывов не ощущаю.

– Сивуха какая-то, хотя этикетка красочная. Как бы не потравиться.

– Я больше не буду.

– Ешь лапшу тогда.

– И лапшу не буду. И вообще, ты прости, Миш, я пойду, наверное, ладно? Настроение сегодня ни к чёрту, правда. Прости.

Он пожал плечами. Мне нравилась его манера: на всё пожимать плечами и ни о чём никогда не расспрашивать.

– Да твою ж мать,– со злостью заорал я на дверь, в очередной раз не пожелавшую меня выпустить.

– Опять исчез этаж?

Я не ответил, только вертел замок и толкал створку. Отбил ладонь, зато настроение немного улучшилось. Разнести бы эту дверь в щепки, вот тогда бы состояние и вовсе наладилось.

– Ладно, хватит изучать анатомию запертой двери. Пойдём, постелю тебе, подремлешь,– предложил сосед,– какой-то ты агрессивный.

Перед тем, как отойти от двери, я глянул в глазок. Что-то сегодня было не так, как обычно. Вероятно, некачественный алкоголь не добавил красок в мою расстроенную душу, зато почему-то увеличил яркость лестничной клетки. Когда этаж исчезал, она бывала тусклой, выцветшей, а сегодня похожа на нормальную. Впрочем, искать закономерности дело Женьки Сумарокова из 93-й квартиры. А я и правда пойду, посплю часок.

* * *

Этаж не возвращался до самого утра. Я прекрасно выспался, наскоро собрался на работу, придумывая на ходу отмазки в своё оправдание. Они не потребовались, правда, против обыкновения, мне пришлось прокатиться до торгового центра на маршрутке. Она едва не уехала у меня из-под носа, но застряла на перекрёстке, загороженная поворачивающим трамваем. Этой заминки хватило, чтобы я оказался на остановке одновременно с микроавтобусом.

Чем чаще я заставлял себя думать о Вере и подогревать вымышленную влюблённость, тем больше мне хотелось вспоминать о Тане, которая, по моему же мнению, совершенно меня не интересовала. И почему-то мне было неловко, что я обманул её насчёт своего отъезда. Да, мы не обещали быть стопроцентно искренними и не связывали друг друга клятвами, так почему же тогда ощущение – будто связали?

При слове «связали» я вздрогнул. Теперь оно было для меня дискомфортным.

Целый день я бормотал про приработок, раздавал листовки, иногда копошился в телефоне, переговорил с тётушкой, ответил на все интересующие её вопросы, вечером перед уходом домой по привычке заглянул в зоомагазин. Вернувшись в подъезд, я прошёл мимо своего этажа и сразу поднялся на четвёртый. Хобби у меня теперь такое – проверять, все ли квартиры в доме останутся ночевать или кого-то не досчитаемся. Занятное хобби, верно? Мало у кого есть подобное. Найдёте еще одного такого чудика, сообщите мне, будем с ним вдвоём шляться по подъездам.

Этажа опять не было. Что-то он зачастил с полётами в неизведанное.

Сейчас я зайду домой, перекушу, а когда станет совсем прохладно и сумеречно, совершу очередное восхождение по ступеням, представляя, как поднимаются по ним мои невероятные соседи. Вот Мишка: перемахивая через две ступени и придавливая колени ладонью, словно подошвы его ботинок липкие и зачем-то их надо приклеивать с каждым новым шагом. Вот Женька: чуть подрагивая, словно каждая мышца в нём заикается, дёргается в тиках и болезненных мелких спазмах. Он семенит по ступеням, иногда пошатывается из стороны в сторону – тонкий и нервный – и кажется, что он – веник и прямо сейчас им сметают сор со ступеней. Вот Огарёвы: они ходят порознь, никогда не видел их вместе. Да и видел-то всего пару раз. Детей их и вовсе никогда не встречал. Марина чаще идёт гружёная, с тяжёлыми, оттягивающими руки пакетами с логотипом ближайшего супермаркета. Вернее, обычно пакет бывает один, во второй руке – плотная матерчатая сумка, тоже полная провианта. Видны торчащие перья лука или длинный батон, или свёрнутая в трубочку газета. Поднимается она с трудом, хотя и не болезненно, без одышки, скорее нехотя или просто задумчиво. Антон – статный, шагает с достоинством, развернув плечи, голову держит ровно и спины не гнёт. Одной рукой держится за перила и выглядит настолько величественным, что кажется, стоит ему приказать, как лестница превратится в подвижный эскалатор. И вот наконец Вера. Она чуть путается в юбке, обтрёпанный подол, словно ленивый кошкин язык, моющий котёнка, трётся о лестницу, становясь при этом ещё более шершавым и бахромчатым. Она несёт в руках корзинку с неизменными медведями, перекинув её ручку через вязаный рукав непременной шерстяной кофты.

И все они приходят на исчезающий этаж. И все они «словно больны неизлечимой болезнью», как выразилась Таня.

Потом я спускаюсь (независимо от результата: на месте этаж или исчез), выхожу на улицу, встаю под окнами, отламываю веточку с ближайшей вишни и обгрызаю её. Разжёвываю скользкую молодую кору и размышляю о странных квартирах, которые сегодня здесь, никуда не делись, в них горит свет, колышутся занавески, нет-нет да покажется сквозь намытое стекло или искажённое рябью тюля лицо кого-то из хозяев, долетит обрывок фразы через приоткрытую форточку. А вот форточка закрылась, и окончание реплики осталось дома, и, вместо того, чтобы отправиться в полёт, плюхнулось где-то на кухне или прошлось по коридору.