– Ты – Жизнь, квартира твоя – планета…

– Филиал,– поправил он.

– Так нельзя. Слишком уж это… вольно.

– А как можно?

– По-другому как-то…

– Э, нет, так не пойдёт. Или ты знаешь, как надо, и делишься идеей с миром, или не знаешь, но и к другим не лезешь. Только так. А «по-другому как-то» – это не ответ. Это ширма, которая позволяет тебе казаться лучше меня, например правильнее, умнее. Цену себе набиваешь.

– Да я… Просто не готов… Неожиданный у тебя образ жизни.

– Что неожиданного? Бродяга, но внутри собственной конуры. Вечный праздник. По-моему круто. На всём готовеньком.

–И неужели тебе никогда не хотелось сойтись с кем-то поближе? Подружиться? Влюбиться?

Миша покачал во рту шарик на ножке.

– Нет, Сень, не хотелось. Мне каждая история дорога, пока она не дописана: встретились, пообщались, разошлись. Никто никому ничего не должен. Без рамок, без обязательств. Говорили о чём хотели, признавались друг другу во всех смертных грехах, занимались ли сексом, как последний раз в жизни,– и всё, потом свобода, новый поиск. Мне не надо никого искать – люди сменяются сами, не надо никого догонять – это не в моих правилах, не хочу никого удерживать в своём мире, не хочу никого сюда впускать. Мир-клуб – это моё, другого мне не надо. Очень выгодные условия для обеих сторон: гости куролесят, сколько вздумается, а я за их счёт существую. Дружба для меня – это не взаимопомощь, это философия. А вернее – возможность делиться своей философией с кем-то. Вот сегодня мы делим мои идеи на двоих – и ты, мой друг, уйдёшь – дружбе конец. Так проще. Я не волнуюсь за тебя, не спешу тебе на помощь по первому зову, не даю обещаний – всё это не по мне. Одну девчонку увидел как-то,– он потряс банку (не больше глотка осталось), жестом предложил мне, я отказался. Миша закинул в себя остатки пива,– думал, всё, пропал! А она на парня своего глядит ласково, нежно. Отбить, что ли, думаю? На дуэли этого, который с ней сейчас, застрелить? Ну застрелю, а вдруг на меня она так же смотреть не станет? Разрушу чужое счастье, а своего не построю. Если дружба – это возможность поделиться своей философией, то любовь – это две идущие рядом философии. Смысл дружбы в единстве, смыл любви – в различиях. А вот две философии, ставшие единым целым,– это доверие. Так что любовь для меня, скорее, созерцание, а не обладание. Короче, не слушай меня, я наболтать могу красиво, а ни дружить, ни любить не умею.

Он вдруг загрустил. Наверное, настал один из анонсированных им редких случаев.

– Ну уж на похороны твои точно народу набежит уйма! – ляпнул я, думая, что это звучит ободряюще.

– Ты что? – Миша разулыбался.– Такие люди, как я, умирают в одиночестве. Вся эта клубящаяся толпа разбежится и не вспомнит. Будут шептаться: в квартире номер 94 труп нашли. Клуб репутацию потеряет, а может, ещё бóльшую популярность обретёт: по нынешним временам труп – отличный пиар. А что хозяин умер никто и не поймёт. Я такой же гость в собственной квартире и бомж в собственной жизни. Но именно об этом я и мечтал. Мне всё здесь нравится. И гудеть, и скрываться в своей комнате, и мелочовку по карманам тырить, и одежду с чужого плеча носить,– он оттянул ворот моей футболки, что была на нём, мол, гляди, и твою шмотку уже отжал,– и уборки делать нравится…

– Быть прислугой нравится?

– А что в этом стыдного? Нравится. Разрушать и строить заново. Отчистить, отдраить всё тут до блеска, а потом снова развалить. Сжечь хату, а потом хоть из пепла по крупинке восстановить. Нет, это не прислуживание. Это…– он подумал,– архитектура. Я – Архитектор.

– Кто живёт в остальных квартирах? – я сменил тему.

– Люди. Больше ничего о них не знаю. Да и дела мне до них не больше, чем до случайных гостей.

– Жаль, я думал, ты меня с ними познакомишь. Мне как раз очень любопытно узнать о них побольше. Не каждый день встречаешься с людьми, живущими на исчезающем этаже.

– А зачем тебе я? Нет ничего проще: если хочешь с кем-то познакомиться – пойди и познакомься!

– А если я окажусь не ко двору?

– Нет ничего проще: развернись и уйди.

– Да уж, и правда… Нет ничего проще.

Прошло ещё несколько дней. Теперь я раздавал листовки с корявой канцелярской фразой: «Приработок в торгово-развлекательной структуре». Выведенная курсивом на белом листе бумаги и сопровождённая номером телефона она выглядела весомо, но произнесённая вслух в моём исполнении обретала неизменный оттенок ребячливости и даже дурашливости. Мужу хозяйки зоомагазина требовались работники сразу в несколько отделов, по рассказам самой хозяйки муж корпел над солидной фразой несколько часов, поэтому произносить её полагалось учтиво и величественно, отдавая дань невыносимым мукам, в коих она была рождена.

– Ты, конечно, можешь говорить только часть текста,– шепнула она мне,– но, если муж окажется рядом и услышит, он может тебя оштрафовать. А он всегда где-то рядом.

Вот эта фраза и впрямь звучала весомо.

Так и ходил я по нижнему этажу торгового центра, огибая лотки с воздушными шарами, цветами и парфюмерией, от скуки то разглядывая предлагаемые товары, то поднимая глаза к потолку с сохранившейся кое-где лепниной. Предлагаемый текст я выдавал то монотонным побуркиванием, то, воодушевляясь, начинал форсировать звук «р», словно выговаривая не изобретённую работодателем абракадабру, а скороговорку про Клару и Карла.

– Приработок в торгово-развлекательной структуре!

Приработок. Слово-то какое! Неудобное слово. Вот уж воистину – в муках рождённое.

Штраф мне один раз-таки влепили, когда автор этого шедевра услышал из моих уст усечённый вариант. И всё же время от времени я бормотал короткое:

– Работа… Работа в торговом центре.

А то и вовсе молча всовывал снующим взад-вперед покупателям затрапезные визитки.

После окончания смены я, как правило, заглядывал в зоомагазин – на пару минут, перед самым закрытием. Вид освещённого ночником вольера и дремлющий на подстилке Боня производили на меня умиротворяющее воздействие.

В центре магазина высился большой аквариум. Не знаю, почему я не упомянул его раньше. Возможно, по той причине, что обитающая в нём рыбка интересовала меня куда меньше вольно бегающего козлика. Пузырьки воздуха бурлили в узкой полоске света, издавая чуть слышное журчание. Рыба вальяжно перемещала плоское тело в водной толще, бликуя, словно маленькое круглое зеркальце какой-нибудь кокетки.

Таня не хотела приходить сюда. Ссылалась на аллергию и нелюбовь к животным. Вот ведь странность: с людьми в больнице она готова была возиться день и ночь, а бегающим в колесе белкам или забавному попугаю, кричавшему что-то вроде: «Котяру видели?» – уделять внимание отказывалась.

На следующий день после нашего с Мишей «полоскания за заблокированной дверцей», я всё рассказал подруге.

Мы как раз нашли время разместить фотографии по рамкам. Завтра мы на такси увезём их в больницу и развесим по стенам. А послезавтра уже и конференция.

Я сбивчиво, азартно и пылко, то удивляясь в очередной раз Мишиному образу жизни, то возмущаясь бездействием властей, поведал Тане о недавнем знакомстве и об особенностях 4-го этажа дома номер 65 по улице Вишнева.

– Я непременно тебя потом представлю всем, с кем сам успею свести знакомство!

– Ой, нет, Арсенька, уволь!

– Но почему? – я ругнулся, в очередной раз загнав себе под ноготь металлический зажим фоторамки. Таня рассматривала другой, уже вставленный в раму снимок, прикидывая, где верх, где низ. Она поймала моё отражение в стекле. Мы встретились взглядами. В моём читалось удивление, сопроводившее вопрос, с примесью боли – из-за ногтя. В её – решительный отказ.– Мишка – он очень интересный! Он говорит, что он – сама Жизнь!

– Это отлично! Человек, который считает, что он – сама Жизнь, вряд ли станет на Жизнь жаловаться. А если и станет, значит, умеет признавать собственные ошибки и винить в сложившейся ситуации себя. Поэтому с ним, вероятно легко, и ещё он, скорее всего, искренний. Но – нет, знакомиться с ним я тоже не буду.