В слабо освещенной гостиной на первом этаже на кровати корчилась старуха. Изабелл умоляла меня помочь ей, но, даже не имея медицинского образования, я понял, что случай безнадежный.

Когда старуха умерла, Иззи пришлось успокаивать мне. Оказалось, что девушка осталась совсем одна. Мне стало жаль ее, и в итоге я остался в деревне еще на пару недель. На работу я отправил письмо, в котором написал, что хочу лишний раз перепроверить местонахождение Генерала, но на самом деле я начал устраивать дела Иззи и, как оказалось, не зря.

Я узнал, что ее фамилия де Даммартен, а ее покойная бабка была довольно интересной фигурой. Она крутила роман с твоим дедом еще в те времена, когда он был не женат. Но, к счастью, встретив свою будущую супругу, Франсуа перестал водиться с де Даммартенами, которые сами по себе не имели ни влияния, ни богатства. Я сказал «к счастью» потому, что, отвернувшись от них, Безумный Герцог сделал им услугу. После Взрыва премьер-министр ими практически не интересовался.

Несмотря на то, что бабка оставила Изабелл неплохое наследство, я сам устроил и оплатил похороны. Впрочем, денежный вопрос к тому времени меня уже не волновал, так как я просто-напросто влюбился в это милое юное, пусть и немного странное, создание и решил всеми правдами и неправдами уберечь Иззи от дальнейших потрясений.

Я обрисовал ей ситуацию. Рассказал, кто я такой, немного сгустил краски, говоря о том, что Новое Правительство может в любой момент заинтересоваться ею, после чего предложил свое покровительство. Я пообещал не трогать ее наследство, разрешил даже оставить фамилию после свадьбы, предложил перебраться в Париж и поручился за нее перед месье Ренаром.

– Однако, многое ты утаил, – с иронией вставил Габриэль.

– Да, утаил. До твоего появления она не знала ровным счетом ничего о казнях аристократов и о том, что я имею к ним какое-либо отношение. Но я считал, что защищаю ее. Премьер-министр прислушался в итоге к моим словам. Впрочем, я и не ожидал ничего другого.

– Неужели?

– Ты, кажется, очень плохого мнения о нашем премьер-министре, хотя ни разу с ним не встречался. После того, как твой дед проклял меня, моя жизнь была разрушена. У меня не осталось ничего. Вернувшись в Париж после Взрыва, мне удалось обратиться к премьер-министру напрямую. Он великодушный щедрый человек. Он помог мне подняться с самого дна, а взамен попросил лишь о преданности.

– Но ты не предан ему, – и Габриэль бросил короткий взгляд на мужа Изабелл. – Теперь уже нет.

Себастьян тяжело вздохнул и сложил карту, которая все это время лежала у него на коленях.

– Все стало гораздо сложнее с твоим появлением. Оказалось, что мир не делится на черное и белое.

– Делится, – невозмутимо возразил Габриэль. Они подъезжали к большому рынку, и де ла Кастри плавно завернул на стоянку. Яркое летнее солнце уже припекало, освещая протянувшиеся во все стороны прилавки местных фермеров. – Вы сделали его таким.

– Нет, не для меня, – ответил Лесаж, когда машина остановилась возле заградительного знака. Неподалеку лошадь, запряженная в повозку, нервно била копытом, пока Габриэль не заглушил мотор. – Взять, например, тебя. Можешь мне не верить, но мне все равно, кем были твои предки, мне все равно Герцог ты или нет, нравятся тебе девушки или Дима. Важно только то, что ты хороший человек и ты сын Катрин де ла Кастри – женщины, которую я любил и которая спасла мне жизнь. Вот почему я помогаю тебе.

Габриэль вышел из машины и хлопнул дверцей. Себастьян молча последовал за ним.

– И вовсе я не хороший человек, – прошептал де ла Кастри, обходя автомобиль. – Я не хочу подрывать твою веру в этого Ренара, но, боюсь, если он узнает о том, что ты укрывал меня, тебе конец. Подумай об этом. И не забудь напомнить мне: Дима просил купить ему сигареты.

Себастьян помрачнел. Честно сказать, иногда он совсем не понимал сына Катрин. Когда Габриэль только начал жить с ними, Лесаж не на шутку переживал, памятуя о том, что когда-то де ла Кастри был наркоманом и даже лежал в психиатрической больнице. Но время шло, а молодой мужчина вел себя намного адекватнее некоторых, казалось бы, здоровых индивидов в офисе Себастьяна.

Муж Изабелл воспринимал его как друга, но сам Габриэль никогда не говорил о каких-либо дружеских чувствах. Де ла Кастри то и дело упоминал о своем долге перед Себастьяном, но никак не о дружбе. Впрочем, он никогда не говорил и о неприязни, хотя настоящую теплоту в его голосе Себастьян слышал лишь тогда, когда Габриэль начинал говорить о Диме или Изабелл.

Себастьян все еще помнил Катрин… Помнил счастливые дни своей беззаботной юности, проведенные с ней. Помнил так ясно и отчетливо, как если бы это было вчера, а не тридцать с лишним лет назад. Они были так близки, иногда даже читали мысли друг друга. Но как же глупо было надеяться, что нечто подобное может возникнуть между ним и ее младшим сыном. Неужели в глубине души Себастьян рассчитывал, что Габриэль сможет когда-нибудь относиться к нему как к приемному отцу?

Глупо, но Габриэль был так похож на нее. Внешне.

Дима лежал на спине, глядя, как в щели между досок, которыми были заколочены окна спальни, просачиваются тонкие лучи солнечного света. Недавно они еще ползли по полу, а теперь уже медленно штурмуют его ногу. Вот-вот солнце начнет лепить ему прямо в глаза.

Юноша лениво скатился с кровати. После нескольких неудачных попыток ему все-таки удалось отодрать прогнившие доски, открыть окно и с удовольствием закурить. Окна спальни выходили во двор, как и окна его комнаты для игр, которая скоро вероятно станет спальней его друга.

Дима закашлялся. Эта ноющая, а временам раздирающая на части, боль в груди, с которой он жил вот уже шесть лет, редко оставляла его в покое. Габриэль многого не знал о том, как Дима проводил время, живя в Париже, и у юноши до сих пор не возникало ни малейшего желания рассказать ему об этом.

Он действительно большую часть времени посвящал девочкам, обитающим в борделе, но этим список его увлечений не ограничивался. Диме позарез нужно было отвлечь себя от мыслей о де ла Кастри, поэтому, когда Элиза заговорила о знакомой ей группе музыкантов, играющих в маленьких барах на территории Старого Парижа, Дима попросил свести его с ними. Только Элиза да несколько человек из группы знали о том, что Дима то и дело харкает кровью.

Хорошая медицина в Париже, как и в любом другом городе после катаклизма, существовала исключительно для богатых. Но дружки-музыканты свели его с недорогим врачом, который занимался такими… Ну, в общем, такими, как они. Вердикт, который вынес престарелый любитель заплетать свои волосы в толстые косички и втирать в десны какой-то белый порошок, оказался неутешительным.

«Врач», едва взглянув на его глаз, тут же определил, что Дима – Калека, а мало кто из Калек с таким заметным увечьем доживает до двадцати пяти. Он также спросил, сколько лет было Диме, когда тот начал курить, но юноша затруднился с ответом. По всем признакам «доктор» определил, что у его клиента не иначе как развился рак легких и что никто ему уже не поможет, после чего предложил Диме свой белый порошок за очень умеренную цену, дабы скрасить последние годы жизни.

Несколько дней юноша не просыхал, но, встретив Габриэля, так и не смог рассказать ему всей правды. Вид влюбленного друга, который больше не нуждался в его защите, выводил Диму из себя. Одно время он даже со злорадством думал о том, как Габриэль будет страдать, узнав о его смерти. С Эвелин он также не мог поделиться своей бедой. Сестра Габриэля мгновенно раструбила бы все брату, и они вдвоем стали носиться бы вокруг него со своей жалостью и заботой. А он бы просто этого не вынес.

Но через некоторое время приступы изнурительного кашля сошли на нет. Дима практически перестал харкать кровью и снова набрал вес. Он рассказал об этом своему «врачу», и тот, всплеснув руками, приписал невероятное исцеление своему чудодейственному порошку.