Ко всему этому у Владимира Александровича выработалось отношение пассивно-философское. Переход в Комитет, под непосредственное руководство симпатичного ему Алексея Алексеевича, его устраивал, а пока этот переход оформлялся, он занялся делами такого рода, за одним из которых и застал его сын.

Леня был первый человек, с которым так откровенно говорил Владимир Александрович. Дочка хотя и знала обо всех этих делах, но понять их толком не могла и старалась просто, по-женски отвлечь отца лаской, теплом, вниманием. Нина Леонидовна сначала было очень встревожилась, — как же так, не угодил самому товарищу Сталину! Но когда узнала, что Владимир Александрович переходит в Комитет при Совете Министров, что он будет на должности, соответствующей должности заместителя министра, и что бюджет семьи не уменьшится, она успокоилась.

Болезнь прошла. Но она оставила по себе памятку — Владимир Александрович мог засыпать только в кресле и потом переходил в постель. Из дома он почти не выходил, февральские вьюги и метели мешали прогулкам. Да и куда было ходить? В Академии его отставку приняли, в Комитете еще не утвердили, вот он и сидел дома. Он плохо спал ночью и чувствовал сонливость днем. Сильно ссутулившийся, но все же большой и внушительный в своем новом пестром халате, который ему подарила под Новый год Нина Леонидовна, разгуливал он по кабинету, вожделенно поглядывая на большую софу, но лечь боялся — в постели его охватывало удушье. Из-за этого-то он и полюбил сидеть в кресле, задремывал и просыпался, снова задремывал и, додумывая то, что приходило в голову в полусне, незаметно снова переходил от мыслей к сонным видениям.

Так сидел он в кресле в ту беспокойную ночь начала марта. Два дня назад был опубликован бюллетень о болезни товарища Сталина. На улице было тепло, и в открытую форточку тянуло талым весенним снегом. Владимир Александрович дышал с наслаждением, с каким дышат только те, у кого болит сердце, и против обыкновения ни о чем не думал, хотя, казалось бы, именно сегодня было о чем подумать.

Дверь скрипнула, Владимир Александрович повернул голову — вошла жена.

— Ты не спишь? Что, опять удушье? — тихо спросила Нина Леонидовна. В белом пеньюаре она казалась особенно высокой, статной, и лицо ее в черной раме волос было совсем молодым; точнее говоря, он угадывал, узнавал эти с юности милые ему черты.

— Нет, удушья нет, — сказал Владимир Александрович, целуя ее руку. — Очень дышится легко... — добавил он виновато, ожидая, что Нина Леонидовна будет бранить его за раскрытую форточку и сетовать на непослушание. Но она против обыкновения не обратила на форточку никакого внимания.

— Мне страшно, — жалобно сказала она, удержав его руку в своей и опустившись на большую софу, где он обычно спал. — Неужели ему никак нельзя помочь? И как мы без него будем?

Владимир Александрович ничего не ответил, только пожал ее руку. По характеру вечернего бюллетеня он понимал, что если Сталин еще не умер, то положение его безнадежно. О политике Нина Леонидовна обыкновенно говорила только в тех случаях, когда те или иные действия правительства прямо касались ее интересов, — отмена лимитных магазинов, денежная реформа, изменения в оплате академических работ, трудности с пропиской домашних работниц, слухи о возможности новой войны. И это «как же мы без него будем?», произнесенное беспомощно-жалобно, кольнуло его сердце. Он не отнял у жены своей руки, подтащил левой рукой электрическую грелку, положил ее на сердце, и ему сразу стало легче. Его кресло стояло возле софы, и Нина Леонидовна не отпускала его руки из своей. Положив ее под щеку, она еще что-то говорила, успокаиваясь и засыпая. А он с той силой бодрствования, которое бывает только при ночном пробуждении, смотрел навстречу тому новому, что должно было наступить со смертью Сталина.

И вдруг с отчетливостью, какая бывает только в минуты большого душевного напряжения, словно в беспощадном и неживом свете юпитеров, увидел он солнечный и морозный, бесконечно далекий день января 1924 года.

Комната, в которой они тогда жили, только поженившись, была большая, светлая — одна стена ее представляла собой сплошное окно (почему он сейчас вспомнил об этом?). Было воскресенье, и они собрались идти на лыжах. Вдруг в дверь легонько постучали, и в комнату вошел Евгений, брат.

— Здравствуй, Женя! — звонким голосом сказала Нина, обернув к нему свое молодое, неправдоподобно красивое лицо. На одной ноге у нее была обута пьекса, другую пьексу Владимир держал в руках и чем-то тщательно смазывал. Взглянув в лицо брата, продолговатое, бледное и встревоженное, с его карими, немного медвежеватыми глазами, Владимир сразу понял: с недоброй вестью пришел он к ним сегодня.

— Вы ничего не знаете? — спросил Евгений, и в голосе его слышалась жалость к ним, к себе: ведь ему предстояло сообщить им, молодым и счастливым, эту страшную весть. — Вы ничего не знаете? — повторил он хриплым голосом и проговорил, опустив голову: — Ленин. Умер.

— Ленин! — воскликнула Нина, так воскликнула, что Владимир вдруг почувствовал горячие слезы у себя на глазах. Горе вдруг накрыло их, как бушующий вал студеной воды. А Евгений рассказывал, что ночью ему позвонил товарищ, который был на заседании съезда Советов, где Калинин сообщил эту скорбную весть. Но то, что говорил Евгений, звучало для них отрывисто и глухо, словно этот захлебнувший их вал страшной беды закрыл все, и они с трудом улавливали связь между отдельными словами, хотя Евгений говорил ясно и точно.

— Как все, как всякий человек умер... — твердила Нина сквозь слезы.

Владимир стоял как в столбняке, прямой, неподвижный, с полуоткрытым ртом, а над этажеркой с книгами лицо Ленина глядело в комнату так же одобряюще весело, как оно глядело вчера, когда он был жив...

Владимир Александрович открыл глаза и взглянул на письменный стол, где, укутанная цветным платком, тускло светила настольная лампа, и в приглушенном свете увидел это же лицо, лукавые морщинки, бегущие от глаз, взгляд, вечно веселый и все понимающий...

Сделав скупой, какой-то судорожный жест рукой, Владимир Александрович заворочался в кресле и вдруг сквозь дремоту услышал робкое дребезжание звонка, раздавшееся в сонной и темной тишине квартиры. Он прислушался, — дребезжание повторилось. Но, утомленные переживаниями тревожного минувшего дня, Нина Леонидовна и Леля крепко спали. Новая домработница-старушка была глуха, и дверь никто не открывал. Владимир Александрович тяжело поднялся. Жена во сне отпустила его руку, уже несколько затекшую, и он, шаркая теплыми войлочными туфлями, пошел в прихожую. В ночной тишине он впервые услышал это свое шарканье и с грустью сказал себе: «Стар ты стал, батенька, стар...»

Придерживая левой рукой грелку на сердце, он правой с трудом открывал сложные засовы, сооруженные по указанию Нины Леонидовны, и дивился, зачем они. Такие замки были бы уместны на дверях банков или государственных хранилищ. Наконец откинута последняя цепочка, дверь открылась, и Владимир Александрович увидел на пороге брата, Евгения. Он не удивился. Конечно, Женя должен был прийти в эту ночь, как же иначе? Высокий, большой, как все Сомовы, Евгений Александрович стоял на площадке в своем чугунном пальто с черным воротником и в шапке из такого же черного блестящего меха и глядел на брата вопросительно и виновато. Лицо его было мокро от липкого, пронзительного весеннего снега.

— Я все понимаю, ты болен, — тихо сказал он. — Но я не могу сейчас один, не могу. Жена спит, да она и не поймет... Я не позвонил, тебя волновать нельзя, меня Нина все равно бы к тебе не пустила. А я не могу один, — повторил он. — Такое совершается. Новое этой ночью родится, новый этап...

— Заходи, заходи, — обрадованно сказал Владимир Александрович. — Мне ведь одному тоже не легко. Только у меня в кабинете Нина спит, пойдем к Лене в комнату...

Хотя Леня давно жил в Больших Соснах, но Нина Леонидовна не разрешала Леле занимать комнату брата. «А вдруг захочет вернуться, — говорила она, — пусть знает, что ему всегда тут рады...» — упрямо твердила она в ответ на все просьбы Лели.