Леонид развел руками.

— Я ничего не знаю, — сказал он беспомощно. Генерал своими темными глазами некоторое время молча смотрел на него.

— Вы, насколько мне известно, живете здесь, в Больших Соснах?

— Так точно.

— И поскольку вы обзавелись здесь семьей, вам уезжать отсюда нет никакого желания?

Леонид кивнул головой.

— Да и я, как большесосненский патриот, не хотел бы, чтобы столь способный, хотя и не обладающий в полной мере здравым смыслом, юноша покидал нашу округу. Имейте в виду, Леонид Владимирович, что при всей своей приверженности к конструкторскому бюро я убежден, что свет клином не сошелся на нашей работе и за дверьми нашего учреждения вы найдете, куда приложить силы. Взять хотя бы тот опыт проектирования, унификации и модернизации технологического процесса, который вы так отлично усвоили. Я убежден, что вы на предприятиях гражданского назначения найдете множество возможностей приложить эти навыки.

— Спасибо, товарищ генерал.

— Подумайте всерьез о том, что я вам сказал, и если потребуется наша помощь... — сказал генерал, вставая с места и показывая этим, что разговор закончен. Леонид поднялся тоже.

— Если вы хотите, товарищ генерал, помочь мне, — сказал он, — то я попросил бы направить меня на РТЗ, там работает моя жена.

— Непосредственно на РТЗ я направить вас не могу. Но советовал бы вам обратиться с этим делом к товарищу Паримову, в райком партии, вы знаете его?

— Да. Благодарю.

— Не на чем. — Генерал протянул Леониду руку. — Жалею, что наша совместная работа прекратилась, жалею от души. Ну, а удар, который вам нанесен жизнью, он еще принесет вам некоторую пользу, вы повзрослеете... а это вам необходимо! — говорил генерал, провожая до двери этого столь симпатичного ему, но явно лишенного благоразумия молодого человека.

Стоя в дверях, соединявших кабинет с приемной, он проводил сочувственным взглядом Леонида, самая спина которого выражала растерянность, дождался, когда Леонид вышел в коридор, потом сказал своему секретарю, женщине с сильной проседью в завитых волосах:

— Вызвать ко мне Николая Степановича.

Когда Николай Степанович Ухтомский, начальник отдела кадров, вошел в кабинет к генералу, он с удивлением увидел, что Николай Васильевич сидит за своим столом, откинувшись на спинку кресла и закрыв лицо ладонями. Впрочем, он тут же отнял ладони от лица, и оно показалось Николаю Степановичу краснее обычного. Они безмолвно поздоровались, Николай Степанович сел в кресло напротив. Прямой, тонкий, он не позволял себе касаться спиной мягкой спинки кресла.

— В отношении Леонида Сомова, Николай Степанович, к вам на днях поступит запрос от товарища Паримова. Будем отчислять его на одно из предприятий Большесосненского района. С этим вопросом, значит, покончено? Да?

— Покончено, Николай Васильевич, — поспешно ответил Ухтомский.

— Ну и все. Но уходить погодите. У меня к вам просьба. Узнайте мне, пожалуйста, что это за Илья Афанасьевич Матусенко. Знал я в молодости одного маленького негодяя под такой фамилией. Так неужто он?

— Все узнаю, — ответил Ухтомский.

Леониду не пришлось просить Паримова, чтобы его направили на РТЗ, — тот сам предложил ему это, предупредив, однако, что там его ждут трудности и трудности. Но Леонид был так контужен случившимся, что на него не произвели бы впечатления и более грозные предупреждения, и он, не говоря ни слова, взял направление на новую работу.

«На РТЗ приду завтра, — думал Леонид, неторопливо, словно бы даже нехотя, возвращаясь домой. — Вот сейчас Вика скажет: видишь, я тебе говорила...» Но, оказывается, он мало знал свою жену. Вика, когда он, еще стоя на пороге, сказал ей о новом своем назначении, ни слова ему не ответила, только вскочила, подошла к нему и прижала его голову к своей груди. И тут, как это ни обидно признать по отношению к такому выдержанному и самостоятельному молодому человеку, как Леонид Сомов, он вдруг расплакался, чего с ним не случалось уже много, много лет.

— Бедняжечка, это все из-за меня... — шептала Вика.

— Нет, я дурак, самоуверенный, не знающий жизни дурак, а ты — умница, умница... И все-таки я не жалею...

— Молчи, ты хороший, ты светленький мой...

Наутро, — а утро было с морозцем, но снежное, радужное, блестели молочно-белые льдинки и хрустели под ногами, — он вместе с Викой пошел на завод. И это была новая радость — ходить вместе с ней на работу! Теперь каждый день будет так.

К директору он пришел в тот ранний час, когда, по установившемуся обычаю, тот вел разговор с главным инженером. Леня готов был дождаться в приемной конца этого разговора. Но когда секретарь заводоуправления — Леня знал по комсомольской работе эту здоровую, недавно окончившую десятилетку девушку — пришла в кабинет и доложила о том, что он пришел, директор тут же попросил его войти.

— Что ж, товарищ Сомов, садитесь и послушайте наш разговор, так легче войти в курс наших дел, — сказал директор завода, с грохотом поднимаясь навстречу — у него обе ноги были протезированы. Пожимая руку Леониду, он пристально вглядывался в его глаза своими быстрыми и живыми зеленоватыми глазами.

Еще в то время, когда Сомову пришлось разбирать конфликт в бригаде Черкасовой, он познакомился с директором завода — Иннокентием Мешковым, или Кешечкой, как его называли в Больших Соснах. Да и как было не знать его! До войны кадровый военный, танкист, он был тяжело ранен в первых же танковых боях начала Великой Отечественной войны и пролежал в госпиталях чуть ли не год. Летом 1942 года, уже демобилизованный, на костылях, с безжизненно висящими протезами, которыми еще не научился владеть, прибыл он в Большие Сосны на работу, в только что оборудованные ремонтно-танковые мастерские. Он сам попросился туда, соглашаясь вести любую работу. Его тут же выбрали председателем завкома. В условиях, когда директора сменялись один за другим, он, Кешечка, за короткое время, оставаясь председателем завкома, стал фактически руководителем молодого предприятия. Танки всех систем он знал превосходно, отсутствие запасных частей его не смутило, — превосходные станки, эвакуированные с запада, дали ему возможность наладить производство наиболее дефицитных деталей. Через некоторое время положение его узаконилось — он стал директором завода. Это было время, когда из госпиталей, расположенных здесь же, в Больших Соснах, прибыл еще один инвалид — Малахов и был вместо Мешкова избран председателем завкома. Секретарем парткома завода с первых же дней была здесь та самая кареглазая тетя Шура, которая прибыла в мастерские с первой партией ремесленников. Два инвалида и солдатка, — какой другой порядок могли они установить на заводе, кроме военного?

Переход на ремонт тракторов был проделан с такой же военной четкостью. По окончании войны вернулся муж тети Шуры. Леонид хорошо знал его, — он по специальности поступил работать чертежником в конструкторское бюро. Тогда же Мешков выписал из далекого военного городка на Урале громогласную жену свою с тремя детьми, и вслед за ней, по ее суровому и нежному окрику «Кешечка!», его стал называть так весь заводской поселок.

Это было то трудное время, когда везде вступали в строй МТС и выгодная работа по ремонту тракторов вдруг прекратилась. Кешечка кинулся туда, сюда, — железнодорожники предложили ему наладить производство автодрезин. Он согласился. Заказ на автодрезины очень выручил завод. Кешечка не гнушался ничем. За это-то время и выработался на заводе особенный тип рабочего-универсала, сметливого, быстро соображающего, гибкого, — на них держалось производство. К числу таких лучших рабочих принадлежала Виктория Курбановская.

Кешечка был выбран в горсовет, он наладил снабжение поселка, замостил улицы. Теперь костыли были оставлены, Кешечка или мчался по поселку в инвалидной колясочке, которую ему собрали здесь же, на заводе, использовав мотор автодрезины, или ходил опираясь на палку, и только по одной ноге, которая была отрезана особенно коротко и потому позволяла себе выкидывать непроизвольно-нервные па, можно было догадаться о том, что с ногами у него что-то неладно. Кешечка сильно потяжелел, страдал одышкой, но в разговоре его по-прежнему присутствовала неизменная шутливость, а в блестящих глазах появлялась порой непривычная грусть.