Не без некоторого коварства напомнила она Таисье Евгеньевне об их давнем знакомстве, но нисколько не смутила этим ее. Художница внимательно взглянула на нее и, покачав головой, сказала:

— Лелечка Сомова! С бантиком и косичками! Только по детям видно, как мы стареем. Ну, как ваши папа и мама? — и словно тень пронеслась по ее оживленному лицу.

И Леля угадала, что эта еще привлекательная женщина вспомнила сейчас о лучших годах своей молодости и, наверное, об Анатолии Аравском, с его жгучими глазами и мефистофельской черной бородкой.

— Откуда ты ее знаешь? — спросила Леля на следующий день у Бориса.

— Таисью Евгеньевну? Да ведь я учился у нее по классу рисунка всего три года тому назад.

Борис, наведя после пиршества порядок в мастерской, — он даже не забыл продать множество пустых бутылок, — погрузился в работу. Когда бы ни приходила к нему Леля, она или заставала его за чертежной доской или за огромным, занявшим большую часть мастерской стеллажом, на котором из различных, игрушечного размера строений воздвигался и вновь разрушался, менял свои очертания и все совершенствовался макет нового города.

Когда появлялась Леля, Борис вскакивал, целовал ей руки, усаживал пить кофе, который сам очень вкусно готовил, и тут же подсовывал ей эскизики зданий нового города — жилых домов, водокачки, телефонной станции. И как-то само собой получилось, что Леля начинала вырезать, разрисовывать, клеить.

Когда она что-либо кончала, Борис восклицал с искренним восторгом:

— Ну как прекрасно, ну что за золотые руки! — И он бережно целовал эти измазанные в клее и краске руки и называл Лелю своей драгоценной помощницей. И у Лели становилось так тепло на душе, ей казалось, что они уже никогда не разлучатся. Она готова была навсегда остаться здесь, она бы все позволяла ему, но он первый опоминался.

— Я тебя провожу, — говорил он, глубоко вздыхая...

— Он очень порядочный молодой человек, — сказала Нина Леонидовна, когда Леля посвятила ее в их отношения. — Он уважает нашу семью, наверное, даже больше, чем наш родной сын. Он хочет сначала упрочить свое положение, а потом оформить ваши отношения...

«Если бы так!» — думала Леля.

И вот работа закончена. Словно по волшебству возник на стеллаже, ограниченный кромкой еловых лесов, целый край, пересеченный большой неторопливой, выложенной из стеклянных осколков рекой. Поперек ее течения воздвигалась белокаменная плотина, — что-то было в ней сродственное то ли с каменными фестончиками кремлевской стены, то ли с рельефом высотных зданий. От нее во все стороны уходили столбы электропередач, соединявшие электростанцию с красно-кирпичными зданиями заводов. Через каналы перекинуты были легкие мостики, кварталы жилых домов уходили в глубь лесного массива, и Леле вспомнился разговор у них за столом, когда отец ее сказал, что Миляеву надлежит краски Василия Блаженного разбросать по жилым кварталам будущего города. Та праздничная пестрота и яркость, о которой говорил Владимир Александрович, сейчас уже нашла выражение в макете города.

— Ну как? — спросил Борис, державший в руке яркую электрическую лампу с рефлектором и направлявший ее на город.

— Очень хорошо... — прошептала Леля.

— Нет, ты скажи, молодец я или нет?

— Молодец, молодец! — и она растрепала его волосы. Борис поймал ее руку и прижал к своей груди.

— Слышишь, как бьется? — спросил он. — Представь себе, Лелька, что это вправду уже создано и что мы с тобой при вечернем свете, с большой высоты подлетаем к этому городу на самолете. Представляешь? И небо, ну его здесь, конечно, нет, но мы видим его, оно такое, какое бывает вечером на восточном краю, когда отражение ярких красок заката чуть трепещет на смутных восточных облаках. И вот тут летят птицы, может быть дикие гуси... Они в конце лета всегда летают перед закатом, готовятся к осенним перелетам. Представляешь?

— Да, да... — прошептала Леля. Ей словно въявь представилось то, о чем говорил Борис.

— Могла бы ты это нарисовать?

— Кажется, да.

— Так нарисуй.

— А что же, и нарисую.

— Когда ты начнешь?

— Хоть сейчас. Хотя нет, я захвачу хорошие краски и бумагу... Так вот почему ты подарил мне такую хорошую бумагу! — засмеялась она. — Ты хитрый...

— Ей-богу, Лелька, без всякого умысла.

Весь день Леля была занята приведением в порядок своего заброшенного рисовального хозяйства, а когда заснула, ей снилось, что она не на самолете, а как в сказке, на гусях-лебедях, летит в волшебный город счастья. Вот он уже виден со своими башнями и висячими мостиками, сказочно многоцветными кварталами, разбросанными среди спокойной зелени лесов. Ей хотелось смеяться и петь от восторга, но что это? Как быстро ни летят гуси-лебеди, а город словно все уходит от нее, и грустно трубят гуси-лебеди...

Трубил утренний поезд, он и разбудил ее. Чувствуя себя бодро-взвинченной, готовой к работе, Леля тут же вскочила. Чемоданчик был уложен с вечера. Пересаживаясь с автобуса на троллейбус, потом пешком, по еще не залитой асфальтом булыжной мостовой, бежала она туда, где над строем одноэтажных домишек ярко выделялась выкрашенная в зеленый цвет надстроенная мастерская Миляева.

Борис открыл ей в одной пижаме.

— Заходи скорее, холодно!

Как всегда, он напоил ее кофе, обнял и расцеловал, оделся и тут же ушел.

— Я не буду тебе мешать, у меня важное дело.

Когда он вернулся, изрядное количество листов бумаги было испорчено, но на последнем уже намечался город и даже первые краски были положены. В чем, в чем, а в том, что краски послушны ее кисти, Леля была уверена. А перламутровая лиловато-синяя расцветка тающих в вечернем небе облаков особенно ей удалась. И черная стрелка летящих птиц под самыми облаками.

Борис смотрел долго и молчал.

«Это потому, что ему очень нравится...» — счастливо думала Леля.

Потом он из кучи карандашей молча выбрал один, остро отточенный и мягкий. И что это? По легким краскам, намеченным ею, через пестрые кварталы города он поперек провел жирную черную линию. Еще и еще...

— Вот, вот и вот... — приговаривал он.

— Что ты сделал? — спросила Леля ошеломленная.

— А то, матушка, что ты не знаешь элементарных законов перспективы! Ну где у тебя линия горизонта? — он вытянул перед своими глазами руку с карандашом, наметил горизонт. — Вот так, да? А у тебя где? Ну, суди сама, если линия горизонта проходит тут, разве стены этих домов могут быть видны?

— Но, Боря, это педантизм какой-то...

— Я не понимаю, при чем тут педантизм! — сердито сказал он. — Требование соблюдать законы перспективы, что ли? Я даже не понял сразу, почему, как я только взглянул на твое произведение искусства, у меня глаза заломило. Ведь у тебя и тени неправильно положены. Вот это да! Вот это студия левого искусства!

— Но если ты все так понимаешь, так зачем же сам не рисуешь? — сдерживая слезы, говорила Леля.

— То есть как это, почему я не рисую? Ведь я же не художник! Конечно, я все это знаю, потому что это полагается знать каждому архитектору. Но если бы я этого не знал, Таисья, — ты знаешь ее, — она выгнала бы меня из класса!

— Ну и целуйся со своей Таисьей! — крикнула Леля и вдруг с ужасом увидела, как озорная и нежная, но совсем не к ней относящаяся улыбка пробежала по его губам. — Ты просто свинья! — крикнула Леля. — Я знать тебя не хочу!

Не помня себя прибежала она домой и, не отвечая на встревоженные вопросы матери, упала на постель.

— Что ты, Леленька? — спрашивала Нина Леонидовна.

— Уйди, пожалуйста, и оставь меня, — сказала Леля сдавленным голосом.

Мать ушла, и Леля, оставшись одна, мысленно перебирая все события этих двух дней и придумывая самые обидные для Бориса слова, неожиданно уснула и спала долго, без всяких сновидений.

В дверь постучала мать. В комнате было уже темно.

— Лелечка, папа пришел. Не буду, говорит, один ужинать. Если сын сбежал, так хоть дочка при нас.

«Что ж, я и правда словно о них совсем забыла, — подумала Леля о родителях. — А ведь я им сейчас очень нужна. И Ленька тоже хорош, сколько дней глаз не кажет!»