Эти предложения, сформулированные в диссертации, заслужили рекомендации самые лестные. В частности, Антон Георгиевич Фивейский, которому Сомов и Аравский немало крови испортили своей критикой, Антон Георгиевич, прославленный еще до революции своим так и не осуществленным проектом Северной лавры, дал блестящий отзыв на диссертацию своего постоянного оппонента и неутомимого критика. Антон Георгиевич пренебрег всеми личными обидами и при публичной защите диссертации поддержал Владимира Сомова. Более того, именно он первый и сказал, что без соблюдения положений, выдвинутых Владимиром Сомовым, «мы будем строить на песке, и наше градостроительство зайдет в тупик».
И Сомов, отправив свою докладную записку в ЦК и Совнарком, спокойно ждал победы, тем более что в 1932 году был ликвидирован РАПП и другие подобные ему организации в искусстве, и этим был нанесен удар по всяческого рода псевдореволюционным и левацким теориям.
Но в одно далеко не прекрасное утро, развернув одну из центральных газет, Владимир Сомов глазам своим не поверил: Анатолий Аравский выступал о резкой критикой основных положений диссертации Сомова и докладной записки его. Аравский утверждал, что «хотел этого Сомов или не хотел», но, если всерьез отнестись к его предложениям, это означало бы попытку затормозить реальное дело социалистического градостроительства. «Если бы мы всерьез взяли установки Сомова, — писал Аравский, — мы не построили бы ни Сталинградского тракторного, ни Днепрогэса, ни Магнитогорска...»
— Но как же так? Почему ты раньше всего не сказал о своем несогласии мне самому? — спросил по телефону Владимир.
— Так ты же все лето был в отъезде! А мои взгляды сложились за это время, — ответил Анатолий.
На партийном собрании, где разбиралось это дело, Владимир Сомов заявил, что ни в какой степени не опорочивает методов строительства городов первой пятилетки. Его диссертация является взглядом в будущее, в завтрашний день нашего градостроительства. Но Анатолий Аравский в своем выступлении напомнил ему о его насмешках над «барачным» стилем. Заботу Сомова об удобствах рабочего населения он назвал демагогией, граничащей с троцкизмом, а всю теорию Сомова оппортунистической.
И тщетно потом Владимир Сомов брал слово для справки, говорил, что его предложения есть обобщение передового опыта градостроительства, ссылался на опыт строительства Днепрогэса, где прежде всего был построен поселок для строителей. Но слово было сказано: оппортунизм Сомова подвергался порицанию в резолюциях, в передовых статьях, о нем говорилось, как о чем-то само собой разумеющемся.
Между тем после ликвидации АРАСГа создана была Академия градостроительства и при формировании руководящих органов ее обошлись без Сомова. Президентом Академии избран был Фивейский, к которому издавна благоволил Сталин, заместителем его — Анатолий Аравский. От некоторых тайных доброжелателей своих, в том числе и от Касьяненко, Сомов узнал, что все злоключения его обусловлены тем, что Сталин с самого начала отрицательно отнесся и к его диссертации, и к докладной записке, что Аравский, вызванный к Сталину, согласился с его критикой Сомова и с охотой выступил в печати против старого друга.
Сомов не верил, чтобы Сталин мог поступить так, даже если он и считал Сомова заблуждающимся. Ведь до сих пор он знал Сталина совсем другим. Так что же делать? Писать письма, оправдываться? Признаваться в ошибках, каких не совершал?
Шли месяцы, Сомов был в нерешительности. Но после убийства Сергея Мироновича Кирова Сомова обвинили в том, что он скрытый и неразоружившийся троцкист, хотя он всегда был верным сторонником Центрального Комитета партии. На низовом собрании партийной организации его исключили из партии. И тут, еще не зная, чем кончатся все его злоключения, Сомов по совету Касьяненко написал письмо Сталину. Он категорически отверг всяческую свою связь с троцкистами и троцкизмом, но признал, что его точка зрения в вопросах градостроительства, возможно, является объективно оппортунистической, и попросил разрешения уехать на периферию и принять участие в строительстве одного из социалистических городов. Он отослал это письмо, и ему ничего не оставалось, как ждать решения своей участи.
В июле 1938 года Владимира Сомова со строгим выговором «за грубые ошибки в деле социалистического градостроительства» восстановили в партии. Ему даже обещали удовлетворить его желание и послать работать на периферию. Счастливый тем, что его восстановили в партии, он ждал назначения, но тут вдруг ход событий круто переменился. Анатолия Аравского арестовали, а Владимир Сомов, к своему величайшему удивлению, был назначен на его место. Оказывается, на этом назначении настоял Фивейский.
Последние годы бывшие друзья не встречались, и Сомов не знал, за что арестовали Аравского. Разговорам о том, что он оказался шпионом нескольких держав, Владимир не верил. «Ну уж наверное что-нибудь выкинул!» — думал Сомов, тем более что старик Фивейский все время жаловался, что работать ему с Аравским было невыносимо.
Сам Владимир Александрович со времени его назначения в Академию дружно работал с Фивейским. В годы войны, когда Сомову пришлось, отбросив все свои предложения, проектировать города на Урале и в Сибирской тайге, где на первых порах не мог не торжествовать столь высмеянный им «барачный» стиль, с него был снят партийный выговор. К концу же войны из правительственных кругов пришла директива, в основу которой была положена, к величайшему удивлению и нравственному удовлетворению Сомова, названная раньше «оппортунистической» программа градостроительства. Отныне она объявлялась обязательной.
Уважение и любовь к Сталину, особенно за годы Великой Отечественной войны, пожалуй, даже увеличились. Для Сомова в Сталине воплощалась воля партии к осуществлению коммунизма, лучшие устремления советского народа к будущему. Но все, что случилось с Сомовым в тридцать седьмом году, привело к тому, что он старался жить и работать так, чтобы не попадаться на глаза Сталину. Ему это удавалось. Похоже, что о нем забыли. На поверхности политической жизни фигурировал Фивейский, он был избран депутатом в Верховный Совет РСФСР, в шестидесятилетний свой юбилей награжден орденом Трудового Красного Знамени, а в семидесятилетний — орденом Ленина.
Конечно, Владимира Александровича несколько покоробило то, что, когда ему исполнилось пятьдесят лет, эта дата никак не была отмечена. Ведь в правительственных сферах знали, не могли не знать, что Академия градостроительства держится на неустанной работе Владимира Сомова. И все же удовлетворение от того, что он достиг своего и Сталин забыл о нем, пересилили в нем естественное чувство обиды. Более того, то, что он не лезет на глаза начальству и ведет свою большую ответственную работу, не ожидая за нее похвалы и благодарности, и что Сталин о верности его не знает и не узнает, поддерживало в нем чувство удовлетворения и самоуважения. Ведь каждый проект нового города, в каком бы отдаленном краю нашей родины он ни воздвигался, обязательно проходил через руки Сомова, подвергался разбору, и автор получал от него полезные указания.
«Нет, я живу и работаю достойно и правильно...» — говорил себе Сомов, словно оспаривая кого-то, кто хотел зачеркнуть его работу. А он весь был поглощен своей работой и старался ко всему, что не касалось этой работы, не прислушиваться. Но сегодняшний разговор с Касьяненко и в особенности то, что произошло в Академии, когда он после обеда вернулся туда, разбередило его. Секретарь парткома, отсутствовавший во время столкновения Крылатского с Миляевым, уже дожидался Владимира Александровича в кабинете и попросил рассказать, как было дело. Владимир Александрович со всей объективностью рассказал, а секретарь парткома, круглоголовый, в круглых больших очках, слушал его, возбужденно ходил по кабинету, глубоко вздыхал и один раз даже принял валидол.
Владимир Александрович понимал его волнение, — история была неприятная, а он должен был довести о ней до сведения МК и ЦК партии. Спросят-то ведь в первую очередь с секретаря парткома. Потом, когда Владимир Александрович кончил говорить, секретарь парткома, несколько успокоившись, стал рассуждать вслух, и Владимир Александрович не без некоторого удивления услышал примерно то же, о чем они говорили с Касьяненко: о двух уклонах — формалистско-эстетском (Миляев) и догматично-левацком (Крылатский). Он предложил Владимиру Александровичу сделать на заседании парткома доклад об этих двух уклонах и потребовать от обоих уклонистов признания ошибок. Владимир Александрович дал согласие. Но после этого к нему явились оба носителя уклонов. Сначала пришел Миляев с лихорадочно багровыми пятнами на лице, весь сразу словно похудевший. Он говорил, что ему срывают возможность творчески работать, что он напишет об этом Фивейскому и в ЦК, что Крылатский давно уже завидует ему. Владимир Александрович заранее знал, что в ЦК прежде всего посчитаются с мнением Фивейского. Миляев бил наверняка. Но при этом видно было, что он все же напуган той сокрушительной атакой, которой его подверг «демагог» Крылатский. Владимир Александрович постарался его успокоить.
