Такие движения были одинаковыми у всех женщин, но ноги этой были, пожалуй, красивее, чем у Авдеенко. Хотя если бы Таню обуть в такие же изящные «чулки», она тоже показалась бы лучше.

Поймав щекой мой взгляд, женщина повернулась в нашу сторону.

Но посмотрела не на меня; длинным, долгим взглядом она смерила Костю. Я вообще отметил, что после лета женщины всех возрастов: от младшеклассниц до Нинели – стали смотреть на моего друга как-то иначе. И по-другому, чем на меня, не такого худого и сложенного лучше.

Видимо, полтора десятка ночей в душном лагерном домике наложили на него печать, распознаваемую представительницами противоположного пола.

–…Чушь и ерунда. И страшная ложь, которой нас кормят не пойму зачем. Нет этого ничего на самом деле. Нет.

Костя отчаянно потряс головой.

– Женщина – не богиня, сошедшая с небес, какой ее пытается представить возлюбленное искусство. Поклоняться женщине так же глупо, как молиться вон тому столбу, обгаженному собаками.

Он взмахнул рукой.

Собака – классическая бродячая дворняга, каких в те времена было пруд пруди – истово мочилась на серебристый фонарный столб, стоя боком и задрав лапу.

Я молчал.

– Женщина – это всего-навсего ходячая…

Махнув рукой еще раз, Костя употребил слово из числа тех, какие были в ходу среди дружков Дербака.

Я не ответил. Меня ошеломило даже не само определение, а та оголтелость, с какой сделал признание мой мягкий, романтический, художественный друг.

– Да. Просто…

Будущий художник выматерился еще раз.

– В которую надо…

Следующая Костина фраза состояла из таких слов, что я понял меньше половины.

– Вот и вся романтика полов. Все это мировое искусство, все эти романы и сонеты и картины про любовь с миллионами алых роз – все можно было изобразить…

Чем именно можно было изобразить любовь, Костя договорить не успел.

Впрочем, здесь меня повело из одной плоскости другую.

Слов про «миллион алых роз» Костя не произносил; в те времена эту олигофреническую песню еще не написали, да и сама Алла Пугачева еще не переползла во второй десяток из той сотни постелей, по которым перемещалась всю жизнь.

Здесь я просто выразил свое отношение к понятию мишурной любви – особенно выражаемой со сцены старой шлюхой, на которую негде ставить пробу.

–…В виде распахнутого влагалища в обрамлении бестелесных ангелов с серебряными трубами, на которые натянуты индийские презервативы «Кохинор».

Женщина с соседней скамейки встала и пошла к выходу из сквера. Не к ближнему, справа от нее, открывающемся на углу, а к дальнему, мимо нас.

Поравнявшись с нами, она остановилась, чтобы поправить сапог, который сидел идеально на тугой ровной икре.

– Ладно, Лешка, мне пора, – сказал Костя и встал, на ходу пожимая мне руку. – До встречи в лучшей жизни.

Женщина удалялась по красной дорожке налево, он отчаянно пошел направо, к другому выходу.

Больше мы с Костей не встречались и я о нем ничего не слышал.

Но как сейчас помню свое совершенно взрослое ощущение: вот от меня уходит друг и единомышленник, и я опять остаюсь один на один с проблемой, которая воспитанием ХХ века была превращена в неразрешимую.

* * *

Меня кто-то толкнул.

Я поднял голову, с трудом выталкивая себя из воспоминаний.

Передо мной стоял Пашка.

– Пап, мама просила, чтобы ты с кухни принес заливную рыбу, ей некогда.

– Рыбу… – тупо повторил я. – Ах да… Рыбу, конечно. Сейчас принесу, сейчас.

Я тяжело – не как сорокадевятилетний полный сил мужчина, а как старший друг тестя Павла Петровича – поднялся, скрипнул стулом.

Прошел на кухню.

Принял из рук какой-то девицы в черной косынке огромное блюдо рыбы, показавшееся неощутимым в неожиданно онемевших руках, отнес в комнату и с помощью Нэльки поставил на середину поминального стола.

Ноги держали плохо, хотелось скорее сесть.

Гостей набралась толпа: Ирина Сергеевна всю жизнь проработала в одной школе, проводить и помянуть ее пришли учителя разных поколений и, кажется, бывшие ученики. Для невеселого торжества выбрали гостиную – самую большую комнату в квартире.

Тут был сооружен огромный стол не пойми из чего – я знал, что деду Павлу помогали Петька с Пашкой.

Впрочем, моя голова работала плохо; это стол – огромный и никогда не использовавшийся – испокон веку стоял в другой комнате, именовавшейся столовой. Просто сегодня его еще чем-то надставили, из сцены превратили в футбольное поле.

Мое законное место тут было царским.

Формально я являлся третьи близким человеком Ирины Сергеевны, по рангу после мужа и дочери. Хотя фактически был, пожалуй, первым. По крайней мере, в последние ее годы.

Но сил протискиваться между стеной и чьими-то спинами не осталось. Я сел на ближний угол, как бедный родственник.

И снова обернулся к тещиной фотографии.

Я смотрел и смотрел на ее до смерти знакомое лицо.

Нэлька унаследовала внешность отца – крупный нос, выразительные черты, которые позволяли ей оставаться не по возрасту яркой.

А теща всю жизнь имела трепетный, почти полустертый облик. В лице ее, приятном и уравновешенном, не имелось ни одного штриха, могущего привлечь внимание.

Лицо Ирины Сергеевны всегда оставалось приветливым и замкнутым. Наверное, то был профессиональный отпечаток.

Но глаза…

Глаза Ирины Сергеевны – не очень большие, но очень выразительные – всегда смотрели печально. Впрочем, возможно, это казалось сейчас только мне.

Портрет увеличили из рук вон плохо; на нем остались точки и царапины, которые фотограф поленился устранить, имея современные способы обработки.

Но глаза Ирины Сергеевны казались живыми.

И были грустными. Очень грустными.

Я смотрел на них и ощущал, как от портрета что-то передается мне.

И на моих собственных глазах наворачиваются слезы.

– Это уже черт знает что, – сказал я сам себе.

Какая-то соседка по столу обернулась ко мне, я не стал на нее смотреть.

Я просто подумал о том, что мое поведение абсурдно.

Ведь умерла не владелица южноафриканских алмазных трубок, в последний момент лишив наследства.

Ушла обычная женщина, простая школьная учительница.

И благополучный во всех отношениях зять, который плачет на поминках тещи, мог показаться даже неприличным.

Во всяком случае, это выходило за рамки.

В Отделе физики и математики у меня имелся довольно близкий приятель Саид Урманов. Сейчас он – доктор физико-математических наук, член-корреспондент РАН, директор Института механики, который в свое время отпочковался от Института физики.

Так же, как и я, Саид был женат с юных лет и любил повторять свою заветную мечту: чтобы самолет, на котором летит теща, упал на поезд, в котором едет тесть.

Или наоборот; суть от этого не менялась, и такое отношение к родителям жены являлось типичным.

А вот мне Ирина Сергеевна и Павел Петрович были ближе и дороже собственных родителей, и я не мог представить себе иного.

-…Алексей Николаевич, вам плохо?

Оксана была очень бледной в черной рубашке мужского покроя.

– Нормально, Ксеня, – я через силу улыбнулся. – Дай мне, пожалуйста, водки, если тебе нетрудно.

Невестка скользнула вдоль стола, вернулась, поставила передо мной едва початую бутылку и рюмку с моего места.

– Ксеня, если можешь, принеси мне, пожалуйста, стакан, – тихо попросил я. – И так, чтобы Нэля Павловна не заметила, хорошо?

Жена в последнее время стала сильно следить за моим давлением и контролировать каждый миллилитр употребленного алкоголя.