Возраст последних колебался от семнадцати до девяноста.

Тетка шла, и юбка обвивалась между ее длинных ног.

– Да она же старая совсем, чего ты на нее смотришь, – отмахнулся я, ненужно подумав о Тане, которая пришла в школу без колготок и пахло от нее иначе, чем обычно.

«Старой» тетке, по теперешним воспоминаниям, было лет двадцать.

– Ну и что? – с философским спокойствием возразил Костя. – Какая разница. Все равно у нее есть всё, что нужно.

– Что всё и где «где»? – уточнил я.

– Где у всех – между ног, «где», – снисходительно пояснил он. – Потом объясню… Ты смотри лучше, а то она сейчас свернет куда-нибудь.

Я присмотрелся и понял, что привлекло моего утонченного спутника.

Синяя юбка, болтающаяся вокруг ног, была узкой. И при каждом шаге ткань обтягивала очень круглый и очень красивый – несмотря на безнадежную старость – зад.

Ткань была очень тонкой, на ягодицах проявлялись две бороздки от резинок – невидимые трусы угадывались явно.

– Разглядел? – спросил Костя.

– Ага, – ответил я.

– Нравится?

– Спрашиваешь… – я вздохнул.

– Подожди, сейчас спереди зайду – посмотрю, что оттуда видно.

– А как ты… – начал я.

Костя махнул рукой, не объясняя, и почти побежал к стоящему на перекрестке ларьку «Союзпечати». Постоял там пару секунд, рассматривая почтовые марки, затем очень медленно пошел обратно.

Я видел, что он рассматривает место под животом, где сходились ноги, облепленные синей юбкой.

– И как? – поинтересовался я, когда Костя миновал женщину, развернулся и мы снова пошли следом за пропечатавшимися трусиками.

– Никак, – он разочарованно вздохнул. – Фасон такой, что обтягивает только сзади. Спереди не обтягивает и не ничего видно.

– А что… могло быть видно? – очень осторожно, чтоб не выдать неосведомленности, спросил я.

– Ну… Это от ткани зависит, от ветра, от формы живота, от походки. В общем, много от чего, – рассудительно ответил одноклассник.

Я понял, что попал на знатока.

И молчал, ожидая продолжения.

–…Иногда видно только живот и пупок. Если, конечно, он не гладкий, а выпирает. Или наоборот, если втянут лункой. Иногда нижний край. А если волосы у нее жесткие, то бывает, удается разглядеть их через трусы. А иногда облепит так удачно, что видно где ложбинка между губами уходит внутрь…

– А причем тут губы? – перебил я, раскрыв невежество.

– Причем тут что? – Костя посмотрел на меня без усмешки. – Я же не об этих губах говорю, а о тех. О больших половых.

Новое слово упало в мое сознание.

Внутри у меня все заныло и задрожало не столько оттого, что я полквартала наблюдал сквозь юбку женские трусы, а от предчувствия новой информации.

– Костя… – прямо сказал я.

И даже взял его за рукав.

–…Костя. Дело в том, что я. Как бы тебе сказать…

– Говори прямо, – великодушно сказал будущий художник.

– Дело в том, что я… Я не знаю… что там у теток творится между ног. Как там устроено, как называется. и так далее. И когда ты говоришь по какие-то губы…

Я не договорил, все-таки покраснев от стыда.

– Ясно, – спокойно ответил он. – Ты ни разу в жизни не видел голую женщину. Я так и думал.

– Ну…

Мгновенно размыслив, я решил промолчать о таком гнусном поступке, как подглядывание за моющейся матерью; тем более, что ничего существенного не увидел.

–…В общем да. Не видел.

– Я тоже, – одноклассник вздохнул и добавил печально. – Где ее увидишь-то?

Как сейчас вижу выражение Костиного лица, и даже движение пальца, каким он поправил очки на своем носу.

Я помню все с ненужной точностью, и сердце мое обливается кровью от жалости к моему поколению, полностью обделенному всем, касающимся вопросов пола.

Я вспоминаю тонкий Костин палец и его круглые, как у Джона Леннона, очки-велосипеды, и думаю что сейчас любой мальчишка путем минимальных ухищрений выйдет в интернет и увидит все, что нужно.

И пусть записные моралисты обрушат на мою голову ушаты благочестивой грязи, но я буду стоять на своем.

Ошибки рождаются незнанием, знание выводит на нужную дорогу.

И, кроме того, для психики, для формирования межгендерных отношений гораздо полезнее разглядывать части тела у порнозвезд, чем у своей матери.

– Где увидишь-то ее… – повторил он.

И столько грусти звучало в его словах, что я не выдержал.

Покраснев, как переваренный рак, я пробормотал, чувствуя невозможность оставлять недоговоренное между обретшими друг друга в неясном поиске:

– Я вообще-то не совсем… Я…

Я чувствовал, что признаюсь в святотатстве, после которого вновь обретаемый друг может повернуться и уйти, но все-таки договорил:

– Я… мать свою… голую видел… один раз, когда она мылась…

Костя молчал, не меняя выражения лица.

–…Примерно вот это место и то мельком.

Я показал рукой на себе, чуть повыше того, где у меня бушевал огонь.

– Ну, так это считай вообще ничего не видел, – еще грустнее ответил друг. – Когда мы ездили к бабушке в деревню, я мать свою сто раз видел совсем голую со всех сторон. Выйдет обливаться во двор, а полотенце в доме забудет. Кричит – «Костя, принеси». Ну я и приносил.

Меня бросило в жар.

Оказалось, что все, ценой немалых усилий доставшееся мне, не шло в сравнение со знаниями Кости, пролившимися на него с небес.

– Да только это не считается ни фига. Я же тоже ничего такого не увидел. Не мог же я ее просить: «Мама, встань к лесу передом, ко мне задом, наклонись вперед и покажи, что у тебя есть»! И вообще мать не считается, у меня на нее не вставал ни капли. Я не мать имел в виду, а женщину.

– Да… – протянул я неопределенно.

– В деревне и женщин тоже можно было увидеть. Там по вечерам девки голыми купаться ходят, на пруд. Там по берегу кусты, все парни подсматривают, и у каждого елда вот такущая…

Я не знал, что такое «елда», но подсознательно ассоциировал слово с чем-то опасным, вроде кувалды.

–…Но я тоже ничего не разглядел, и так плохо вижу, а в сумерки у меня куриная слепота. Слишком близко лезть боялся, могли побить за просто так.

– Но тогда откуда ты все это знаешь? – спросил я. – Все эти… губы.

Мне сделалось еще жарче.

– Ну… – Костя вздохнул, снисходительно и грустно. – Я же в художке учусь.

– Ну да, – подтвердил я, не понимая сути.

– Настоящей обнаженки с голыми тетками нам, ясно дело, не устраивают. Но всякие гипсы есть и репродукции вот такого размера…

Костя развел худые руки и я вдруг понял, что помимо высокой чувственности натуры, он обладает еще и знаниями, к которым я так мучительно стремлюсь.

–…И даже есть медицинская книга, по анатомии, с рисунками. Правда, самые интересные страницы давно выдраны. А ты что… Вообще ничего не знаешь?

– Вообще ничего, – я обреченно кивнул.

– Пойдем на скамейку, посидим, я тебе нарисую в общих чертах, – предложил просвещенный друг.

И я понял, что в моем неведении вот-вот зазияет трещина.

Забегая вперед, скажу, что когда мы познакомились ближе, Костя показал свои тайные творения.

Для них у него имелся особый блокнот.

Когда он протянул мне его и я открыл первую страницу, то…

Уточнять не вижу смысла, тут все ясно всем.

На этих рисунках друг быстрым карандашом изображал знакомых особ женского пола. Правда, окружали нас особы одни и те же, причем довольно скучные: одноклассницы да учительницы. И они вряд ли могли представлять собой предмет искусства, если бы не одно «но».

Пронзая реальность воображением художественного ума, Костя изобразил их голыми.

Да, абсолютно голыми.

Сидя в классе, он захватывал какую-нибудь безобидную сценку из школьной жизни.

Например, мою бывшую невесту Люду, плывущую у доски по географии, и недовольную учительницу Евгению Михайловну за столом. Фигуры были узнаваемы, позы не вызвали сомнений, оставались даже штрихи внешних форм, с которых начинался рисунок. Но Костя своих героинь раздевал. И смешно было видеть Потапову, упершую указку куда-то под низ плоского живота. А Евгеша, как мы ее звали, состояла из одних молочных желез, из каждой можно было сделать пол-Кости. Ведь не зря историк Василий Петрович, заложив за воротник сильнее обычного, утверждал, что в нашем городе имеются две достопримечательности: недостроенный в течении пятнадцати лет автомобильный мост через реку Белая и грудь Евгении Михайловны.