И вообще купальник купальнику рознь. Есть специальные инженерные конструкции, армированные капроновой решеткой, они все скрывают безнадежно, на них даже не стоит смотреть.

Но простые с чашечками из ткани – это кладезь наслаждения.

Многие виды материи намокая, дают всему проступать. И если соски темного цвета, то они видны, как на ладони. А учитывая известный факт сжимаемости от воды, которая в нашей реке всегда холодная…

Сходив к девушке без трусов еще за парой мороженых, Костя продолжил про трусы.

Тут редко удастся встретить тонкую ткань; это место всегда делается двойным.

Но и натяжение дарит немало удовольствий.

В частности, приятно увидеть волоски, выбивающиеся на сгибах бедер, по ним можно судить об истинном цвете волос хозяйки.

– Ты, кстати, заметил, что у этой те волосы черные? – спросил Костя, возвращаясь к конкретике.

– Да, и удивился, потому что на голове белые, – ответил я.

– Конечно, – друг засмеялся. – Потому что на голове она их обесцвечивает, а там – нет. У женщин волосы во всех местах примерно одного цвета, только разных оттенков.

– Я пожалуй, пойду… пописаю еще раз, – сказал я, ощутив необычайное воодушевление темой.

– Вот в у моей матери, – продолжал Костя, не слушая меня. – Так она натурально светлая, а там у нее волосы рыжие…

– Кость, а ты не нарисуешь мне свою мать? – кашлянув, перебил я. – Все-таки она не статуя, и ты ее видел, а не просто придумал, как Таньку или Нинель…

Нинелью звали нашу толстую директрису. Один из самых неприличных Костиных рисунков изображал ее, тащившую за ухо Дербака. Сама по себе сцена была привычной, она повторялась минимум раз в неделю. Изюминкой рисунка являлось то, что оба были голыми, баллоны Нинели свешивались до колен, а то место, которое главный школьный хулиган когда-то украшал звездочками, напоминало батон докторской колбасы.

–…Но в подмышках темные…

Действительно, в те времена женщины не брили не только «дельт», но и подмышек.

– Извини, – сказал я, покраснев. – Я понимаю, твоя мать, и все такое…

– Понимаешь, но не так, – ответил Костя. – Мать – она и есть мать. Когда я рисую статую, или Таньку, или даже Нинель, я все-таки… что-то чувствую. А к матери – ничего, хоть сто раз видел ее голой. И ее нарисовать – ну просто не получится. Неинтересно, понимаешь?

– Понимаю, – я кивнул.

А сам вспомнил, что когда подсматривал за своей обнаженной матерью, то тоже не чувствовал ничего, кроме стыда.

Позже я читал в Интернете откровения какой-то старой школьной дуры, утверждавшей, будто нельзя возжелать Венеру Милосскую. Вспоминая Костю, в думал, что не возжелавший даже не сумел бы ее изваять.

А друг продолжал, что многие женщины, особенно нехуденькие, любят загорать на спине, согнув ноги в коленях. Если купальник высох не до конца, там можно увидеть то, о чем мы только пытаемся рассуждать.

И поскольку мы не отличаемся могучим сложением, то сможем без проблем ползать по песку и делать вид, будто что-то ищем, а на самом деле рассматривать все тела подряд.

Я подумал, что на пляже в кустах можно заняться любимым делом, хоть по очереди, хоть наперегонки – ни о чем не фантазируя, просто наблюдая.

Но, боясь разрушить трепетное целомудрие непотребства, я ничего не сказал, только благостно хмыкнул.

Наполеоновским планам сбыться не пришлось.

Пока мы наслаждались тайными уголками девушки, ее мороженым и еще более тайными мечтами, жара сгустились до невыносимости.

Я так и не собрался сходить к гаражам в третий раз: над городом разразилась гроза.

Ливень упал стеной, мы в одну секунду промокли до нитки; утешением служило то, что девушка в промокшем халате сразу оказалась практически голой, и мы с Костей увидели уже абсолютно все.

Гроза прогремела над нами и укатилась дальше, но дождь затянулся до вечера; потом, не прекращаясь, шел с утра. А потом с небольшими промежутками продолжался целую неделю. Залил город; вероятно, вышедшая из берегов река затопила пляж.

Испортившаяся погода отрубила возможность общения.

Мы с Костей изредка перезванивались, но друг к другу в гости не ходили, поскольку главная тема наших разговоров была запретной.

Женщины в купальных костюмах не узнали наших жадных глаз. Прямоугольные зеркальца остались лежать в стеклянных витринах магазина «Галантерея-парфюмерия», что располагался на той же улице Ленина, что и кинотеатр «Родина», только на другой стороне и двумя кварталами ближе к реке и пляжу.

Потом подошло время и Костя уехал в пионерский лагерь: в те времена все летние подростково-молодежные лагеря именовались пионерскими, хотя многие «пионеры» по утрам брились заводными механическими бритвами.

А я чуть позже отбыл с родителями в Крым – на базу отдыха от отцовского НИИ, куда мы ездили ежегодно с тех времен, как я себя помнил.

Крымская погода оказалась, как всегда, чудесной.

Море было теплым, воздух сухим, настроение – легким.

Здесь хотелось жить и радоваться жизни.

База отдыха – убогая по нынешним временам, без горячей воды в дощатых домиках, но тогда казавшаяся земным раем – раскинулась на северном берегу Севастопольской бухты, в те годы запретной из-за существования Черноморского флота. Все здесь было знакомо до последнего кусочка и не менялось из года в год, как сама жизнь тогдашнего СССР.

Только я на этот раз изменился.

В прежние приезды меня волновало все, ограниченное интересами несмышленого мальчишки.

Прежде всего это были военные корабли, которые иногда удавалось увидеть в материн театральный бинокль. Волновали меня морские животные: раковины рапанов и черноморские медузы, которых иногда прибивало к берегу. Много радостей доставляли ежи, шнырявшие в траве около домиков стоявших на сваях вдоль косогора. Радовали незнакомые цветы, бабочки неизвестных расцветок, не живущие в наших широтах богомолы, большие белые улитки на лужайках. На территории базы в избытке росли грецкие орехи и миндаль. Орехи во время наших приездов оказывались незрелыми, их приходилось очищать от зеленой кожуры, после чего руки становились желтыми, как от йода, порой появлялись ожоги. Миндаль созревал, но мне никогда не удавалось запомнить, которые из одинаково высоких деревьев – культурные, а которые – дикие с несъедобными плодами, и каждый год поиск хороших орехов казался новым занятием.

Да и купания ради купаний без далеко идущих целей составляли одно из главных удовольствий отдыха.

Сейчас все осталось прежним.

Не нужные никому, кроме золотопогоннных адмиралов, военные корабли исправно утюжили бухту, превращая в соляровый дым миллионы, на которые можно было построить новые больницы или увеличить выпуск легковых автомобилей для населения. Или снабдить всех советских граждан туалетной бумагой вместо нарезанной газеты «Правда» – которую выписывали из-за дешевизны для настенных коробочек около унитаза.

Бабочки летали, богомолы ползали, ежи шуршали, гроздья белых улиток висели на высохшей от зноя траве.

И орехи никуда не делись, за год стали выше и мощнее.

Но это отошло на второй план.

Я нашел себя в абсолютно новом месте, поскольку сама цель моего интереса стала соответствовать возрасту, ею стали женщины.

Любые, лишь бы у них имелись признаки, которые можно рассмотреть.

И не только рассмотреть.

У отца имелся фотоаппарат – старый «ФЭД», работа которым была сравнима со стрельбой из тяжелого орудия. Отец им дорожил и мне не давал, пользовался сам. Отцовские съемки заключались в нескольких кадрах, сделанных в первые дни. Ему быстро надоедало целиться, наводить на фокус без взгляда через объектив, выбора подходящих диафрагмы и выдержки по показаниям коробочки с зеркальцем, называющейся «экспонометром», и – что напрягало особенно – перекручивать на пять оборотов рифленую головку после каждого снимка. Кожаный футляр прятался в чемодан и вспоминали о ней только по возвращении. Не помню, чтоб хоть откуда-нибудь отец привез полностью отснятую пленку, даже съездив по работе в Венгрию в годы моего младенчества, он не смог напечатать снимков на половину маленького альбома.