– Что – «влагалище»? – переспросил друг.

– Ну… как оно устроено… и вообще…

Я краснел и бледнел одновременно; мне казалось, что мой свистящий шепот слышат все одноклассники, все учителя, вся школа и весь город.

–…Это то, чем женщина писает?

– Нет, что ты! – Костя усмехнулся. – Писает она из такой же маленькой щелки, как ты и я. А во влагалище можно засунуть руку.

– Руку?! – я не поверил.

– Пожалуй, даже ногу, если очень захотеть.

– Ногу…

У меня не было слов; захлестнувшие иллюзии лишали чувств.

– Ну да. Ты знаешь, когда она…

Мимо прошла наша классная руководительница, рыжая учительница русского языка и литературы Алина Андреевна. Костя замолчал, рисунок с «корабельным носом» был давно порван, клочки за неимением близкой урны прятались в его кулаке. Но она покосилась на нас с выражением крайнего неодобрения, словно слышала разговор.

Впрочем, наши лица наверняка имели такие выражения, что догадаться о теме беседы можно было, ничего не слыша.

– Так где оно, это влагалище? – продолжал упорствовать я. – Оно в самом деле между ног?

– Ну да, а где ему быть? Не на затылке же.

Я опять посмотрел на крыльцо.

Мила Гнедич – двухметровая кобыла, которая в позапрошлом году заняла у меня одиннадцать копеек на «школьное» пирожное и, похоже. не собиралась отдавать – стояла, сомкнув длинные ноги и смотрела поверх всех.

– А когда стоит, его видно?

– Нет, – Костя снисходительно покачал головой. – Иначе бы я его сто лет назад еще у матери рассмотрел.

– А когда сидит?

– Не знаю. Я же говорил тебе – она в домике света не включала, а окно выходит не на ту сторону, где луна..

– Значит, когда лежит?

– Ну да, точно, – вздохнув, Костя проводил глазами Марину, нашу школьную пионервожатую, которой было лет двадцать или около того. – Когда лежит и раздвинет ноги…

– Значит…

– Нет, наверное, все равно ни черта не увидишь, хоть юпитером освети, – перебил он. – Там все волосами заросло, как вон у Альты на голове, и еще хуже.

Костя кивнул в сторону школьного портала.

– Сейчас тут народу много. После уроков я тебе нарисую. И где его искать, и как выглядит, и еще кое-что вообще. Чтобы, если тебе вдруг тоже придется, ты все уже знал…

При словах о том, что мне «тоже придется», я кажется, покраснел до такой степени, что задымились уши.

–…А то в первый раз облажаешься и она будет издеваться.

– Костя, а ты ее там рисовал? – поинтересовался я, глядя на его сжатый кулак

Я вспомнил, как весной Костя набрасывал теоретическое устройство женских частей. А сейчас, когда он в самом деле узнал женщину, то должен был привезти из лагеря целую папку рисунков с натуры.

Точнее, по памяти, если он ничего не видел при свете, но лишь ощущал.

– Ты сдурел, Лешка, – друг улыбнулся с убийственной грустью. – Об этом речи не шло. Ты что – думаешь, мы себя вели как пара влюбленных и так далее?

– Ну… вроде того.

Я пожал плечами.

Я не думал о форме отношений Кости и его воспитательницы. Я просто не представлял, как могут вести себя такие… знакомые в момент, когда общаются, как обычные люди.

– Ничего подобного. Она, по-моему, даже имени моего не знала, я же говорил тебе – она из младшего отряда. Она меня просто использовала. Использовала – понимаешь?

– Понимаю, – я кивнул.

Хотя, признаться, ничего не понимал.

То, что рассказывал Костя, как-то не укладывалось в прежние понятия.

– Но на кого она была похожа? – продолжал я.

Рассказ друга действовал удручающе, но мне хотелось узнать больше.

– Может, ты ее хоть сфотографировал?

– Да я и аппарат с собой не брал, его бы сперли в этом поганом лагере.

Я вздохнул.

Женщина Кости представлялась мне неким белым чудищем, плывущим по черным волнам вслед за своей еще более белой грудью.

–…Правда, одна карточка есть, – спохватился он. – Я там перед отъездом из лагерной стенгазеты спионерил.

Сказав это, он слегка покраснел.

И я понял, женщина все-таки оставила у него вечное впечатление

– Вот, смотри, – он оглянулся и быстро вынул из кармана криво оторванную фотографию довольно низкого качества.

Я разглядел женщину.

Точнее, тетку весьма преклонного, как мне показалось, возраста.

С мелкой химической завивкой. С лицом неумным, ничего не выражающим, недобрым – пожалуй, даже злым; такие обычно бывают у учительниц младших классов.

Сейчас я бы сказал, что такие героини в советское время заполняли художественные фильмы про каких-нибудь доблестных трактористок или девушек Метростроя.

Тетка стояла перед расплывшейся в нерезком фокусе линейкой пионеров. В черном – так вышло на черно-белом снимке – галстуке и светлой рубашке, готовой       порваться на груди. Темная форменная юбка, как у всех пионерок, начиналась у пояса и почти сразу заканчивалась. Белые мощные бедра лоснились от гладкости, круглые коленки блестели. Но самым главным ощущением, пронзившим меня от снимка было острейшее сознание того, что всем этим богатством владел мой школьный друг Костя.

–…Сосок у нее левый стоит, видишь? – тихо отметил он.

Приглядевшись, я увидел, что на левой стороне груди белая ткань выперта шишечкой. Правая была плохо видна: тетка чуть повернулась к воспитанникам, готовясь отдать какую-то команду.

Костя покраснел, и я уже не сомневался, что теперь эта карточка служит ему так же, как мне – фотопортрет безымянной матери новосибирского приятеля Валерки.

– Слушай, а как это все вообще? – наконец спросил я.

– Что «вообще»?

– Ну… секс. Это в самом деле очень приятно?

Я имел в виду, насколько приятней ощущать все реально, чем играть с самим собой. Костя, как всегда, меня понял.

– Знаешь… – он ответил не сразу. – Тут сложно. Когда еще только готовишься, одна мысль уже приятна. Когда она разденется…

При этих словах он покраснел еще сильнее.

–…И ты тоже, но еще не начинаешь, то вот этот момент вообще самый приятный и есть. Когда ее грудь потрогаешь или еще что-нибудь, тут уже дуреешь на сто процентов. А когда начнешь… Этого словами не описать. Космос. Словно летишь и тебя нет самого и уже не будет. И это продолжается…

– А сколько продолжается?

– Не знаю. Минуту. Может две. А может, полминуты.

– А дальше?

– Дальше чем дальше, тем лучше. Но потом…

Костя на секунду замолчал.

–…Потом становится так противно, что еще не все, а уже хочется убежать и отмыться.

Такого конца я не ожидал.

– Неужели так в самом деле? – осторожно уточнил я.

Мои представления о взрослой жизни как хрустальном замке удовольствий рушились.

– Ну не знаю. Может, не всегда и не у всех. Меня-то она заставляла непрерывно сношаться…

Я молчал, понимая новое для нашего лексикона слово.

–…Нет, она неплохая женщина была и вообще… Но постоянно напоминала: если я хоть одну ночь пропущу, напишет отцу на завод, что я совершал развратные действия в отношении малолетних.

Костя четко выдал формулировку, угроза запала ему в память.

Я не мог этого понять.

Я не мог осознать, как можно принуждать к сексу, если я думаю об этом процессе и день и ночь.

И если бы я, если бы мне…

– А я ни одну ночь не спал, – уловив мои мысли, продолжал Костя. – Это поначалу кажется, что все хорошо без всяких «но», я тоже раньше так думал. Но ты знаешь, понял: любая вещь, пусть даже самая приятная, превращаясь в принуждение, становится каторгой.

Я молчал.

Мне было трудно понять проблемы разом повзрослевшего одноклассника.

–…И еще прикинь. Это такие усилия. Я словно каждую ночь перепиливал бревно, во-от такое.

Костя развел длинные худые руки, помолчал и добавил:

– И не пилой, а лобзиком.

Я ничего не ответил.

Образ был страшноватым.

Отвратительно загремел звонок.

Махорка бросил недокуренную папиросу и заиграл вальс «Амурские волны»; нас шумно и бестолково повели по классам.