«Что плохого в том, чтобы сделать одиноких или уставших людей чуточку счастливее?»

«Тяжеловато быть застенчивым и постоянно зажиматься, когда на повестке дня 24/7 стоит вопрос выживания…»

«А знаете, теперь оно болит… Болит так сильно, что хочется сдохнуть».

«… в будущем я, возможно, действительно ещё и местная пациентка».

– Шесть лет. Может, больше. Одно знаю точно – тридцать мне не исполнится. Никогда.

========== XIV. Гордость ходячего мертвеца. ==========

xxvi. nothing but thieves - neon brother.

– Воспаление лёгких, – Нико отмеряет горячий кофейный кипяток большими, размеренными глотками, умудряясь пить и каким-то образом не сжигать до красных, пузырящихся волдырей свой острый язык. Айзава смотрит на неё сквозь пустоту и старается внутри себя выжечь раскалённым добела железом на корке черепа этот момент. Эту её паршивую, донельзя выбешивающую, – умеренно-спокойную – улыбку человека, смирившегося со всем грядущим.

Да какого же чёрта ты так относишься к себе?

У Шоты конфуз. Казус. Нонсенс и диссонанс. Суо в его глазах ни разу не похожа на ту, кого в будущем ждут стены хосписа. Она не прикована к постели, не сгибается пополам от приступов кровавых кашлей, не дышит задушено и рвано, будто в горле комок слизи и крови не даёт сглотнуть или даже воздух пропустить через себя.

Тем не менее, она бы никогда не посмела соврать о таком. Только не ему.

– Как давно? – он спрашивает, разрывая густую, плотную тишину своим до неузнаваемости блёклым голосом. Мысленно выталкивая за дверь всю поклажу побочных вопросов и предположений, которые непрерывно хлещут ему в голову и до смачного хруста выворачивают нервы.

– Давно, – коротко жмёт плечами она, фривольно забрасывая ноги на бёдра Айзавы. Так обыденно и буднично, словно в её душе и впрямь больше нет диких ураганных ветров, но царит сплошной штиль. Ненормально. Неправильно… Скверно в конце концов. – Заболела лет в девять – приютские вытолкали на улицу полуголую в мороз и продержали там, пока брат с друзьями не вернулся. Денег на лечение не было – да и откуда они у сироты? – я чудом в живых осталась. Как понимаешь, последствия не заставили себя ждать, – даже голос не дрожит. Её это уже почти не трогает. Нико всю жизнь испытывали – у неё теперь достаточно толстая, нарощенная годами проверок на прочность шкура, которую Суо может использовать как доспехи – не причиняя себе боль, и не позволяя причинять её другим. – Окончательный приговор вынесли где-то через год: это я хорошо помню – лёгочный фиброз и бесплодие. Брата это уничтожило. Он решил, что если бы не выбрался в тот день со своими приятелями за дозой, то со мной бы этого не произошло… И начал колоться ещё больше.

Вот так просто – без фарса, фальши и ответов-загадок – вскрывать себя. Шота не привычен к такому. К такой Нико. Ему кажется, что так не бывает, потому что обычному человеку невозможно рассказывать посторонним о том, какой срок ему отмерен.

Он на какой-то миг жизни забывает о том, сколько раз Суо приходилось терпеть и молча разлетаться в куски за её недолгую жизнь. Из памяти бесследно пропадают все причины, по которым они оказались именно здесь и именно сейчас, и Айзава рядом с собой видит всего лишь восемнадцатилетнюю девочку. С изуродованной жизнью, разукрашенным шрамами телом и бесконечно-одинокой душой.

Ребёнок, который не ценит свою жизнь, но ценит жизни тех, к кому привязан.

А потом в него вливается нескончаемый поток воспоминаний о каждой предыстории ко всем отметинам на её теле и обожженном холодом сердце (если осталось там ещё что-то от него), и кусочки разбитых догадок собираются в частичное понимание. Возможно грядущие шесть с чем-то лет до кончины – это не то, что она будет тянуть всеми силами. Это то, что ей придётся терпеть до момента полного освобождения. Потому что Нико оказывается позорно слаба для того, чтобы покончить со всем этим самой и гораздо раньше отмеренного.

– Ждёшь? – у него против воли вырывается странный вопрос, который оставляет за собой привкус недосказанности. Невыплеснутых эмоций, которые Айзава просто не может позволить себе выпустить наружу. Он хочет сказать о глубоком эгоизме Нико; спросить о цели её дальнейшего существования; выяснить, в конце концов, за каким хером она так искусно и гармонично вплелась в его жизнь, если заранее знала, что выйдет из неё только вперёд ногами.

– Не знаю, – она отставляет кружку в сторону и кладёт голову поверх сложенных на столе рук. – Не уверена.

Малодушно и по-прежнему просто. Зато честно до мерзости.

У Айзавы паника. Совсем не суетливая и даже не бешеная. Другая. Пугающе спокойная, но хаотичная. В виски дробно выстреливают мысли, планы, надежды, уговоры и просьбы. Местами проскальзывают унизительные мольбы. Внутри него сидит яростный диктатор и деспот, который всем своим естеством жаждет в эту же секунду схватить Нико за шкирку и вытащить её на осмотр, чтобы опытный врач на сто процентов подтвердил – ей ничем нельзя помочь.

Что можно было сделать что-нибудь чуть раньше.

– Теперь ты будешь меня опекать из жалости? – Суо любопытно заглядывает ему в лицо снизу-вверх и Шота задней мыслью замечает, что в её взгляде сквозит только безграничное доверие и ни капли страха.

Замечает, что у неё всё ещё тот же самый взгляд, заставляющий его задыхаться.

– Тебя попробуй пожалей – по самое «не балуй» жалость отгрызёшь, – Айзава кладёт руку на её глаза, закрывая эти чистые, холодные и до одури честные омуты, которые выворачивают его душу на изнаночную сторону и до углей выжигают всё хладнокровие.

Нико насмехается над ним и собой заодно – заливается полу-истерическим хохотом над ними обоими, чуть вытягивая голову, чтобы любовно прижаться горячими губами к тыльной стороне его ладони, опустившейся на кривящийся в усмешке рот. Целуя сухую, шероховатую кожу и не сводя безумно-красивого, снисходительно-нежного взгляда с его лица.

Токсичная, дурная девчонка, которая будто вообще не понимает, что творит.

Впитавшаяся внутрь него. Въевшаяся в мясо, кожу и кости. Вползшая в кровь ядовитым туманом. Неотделимая. Разливающая и распивающая его душу, словно дорогой алкоголь – чтобы согреться.

– Эй.

Нико зовёт Айзаву безмятежным шёпотом. И говорит ему, обхватывая лицо холодными пальцами и почти касаясь губ. Опаляя горячим дыханием кожу так, что Шота почти чувствует едкий, приторный запах фатальной болезни – сладкий и одновременно терпко-горький. Эфемерный и несуществующий в реальной жизни.

– Что?

– Ты должен будешь меня запомнить.

Она целует не так, как всегда. Слишком трепетно и бережно для той, кто всегда голоден и жаден до его прикосновений. Кому всегда мало.

– Почему?

Почему ты просишь о таких вещах вслух, если знаешь, что ты уже сейчас буквально везде? Если хотя бы частично догадываешься о том, что никуда не исчезнешь из головы или сердца, потому что уже сейчас всё зашло гораздо дальше той точки, которая позволила бы выкинуть тебя из всех тех мест, в которых теперь не осталось никого и ничего, кроме тебя?

Нико смеётся. От её улыбки и смеха у Айзавы внутри обрывается всё, что только может.

– Потому что я отдала тебе всё, что у меня есть. Я доверила тебе своё время.

Она не сомневается ни на единую секунду времени, и ощущать в её ответе такую потрясающую силу и уверенность оказывается так странно. Шота раньше никогда не предполагал, что способен быть тем, кому полностью доверят всё без остатка. Но ещё дальше от его понимания была идеология того, чтобы возвращать это доверие с полной самоотдачей.

– Потому что я дура, каких ты в жизни не видывал.

Айзава не способен вымолвить ни единого слова в ответ, а её просьбу запоминает только лишь благодаря ощущениям:

Его ладони ледяные, как у покойника, но вместе с тем покрытые холодным потом от подступающего к горлу ужаса.

– А ещё потому, что я беру на себе обязательство ждать тебя на другой стороне.

Он никогда не задумывался об этом раньше, но теперь мысли приобретают настолько точные очертания, что режут глаза: