Если бы старший брат Нико не оказался таким слабохарактерным слюнтяем с на удивление крайне высоким самомнением, и не повёлся бы за науськиваниями псевдо-друзей, то в семье Суо даже намёка на наркотики не появилось бы.
Если бы Нико вовремя доложила смотрителям в приюте о ночных вылазках брата и его компании будущих злодеев, то их, наверное, удалось бы остановить до того, как эти баловства перешли грань всего законного.
Если бы не смерть брата – Нико бы не оказалась в приёмной семье, где стала нужной лишь в качестве инструмента для достижения хорошей репутации. Она бы ни за что не попала в Юэй.
Однако так страшно думать о многих «если бы» ей не было с того дня, как на ум впервые пришла самая жуткая в мире мысль: «если бы я вовсе не родилась».
У Суо и без этих вгоняющих в депрессию, ипохондрических мыслей в жизни так мало радостей, что она извлекает крохотные моменты счастья даже из мелкого злорадства неудачам других людей.
Но сейчас ей злорадствовать некому.
Не работает даже самовнушение в духе: «я хотя бы не инвалид, могу говорить, видеть и слышать, а ещё у меня руки и ноги на месте».
Суо вообще ни о чём не думает. У неё пустота. Транс. Астрал. Чердак фатально кренится боком и ничто не способно вернуть его на место.
Она сидит на полу в пустой комнате без света, обняв колени руками и бесцельно пялясь в экран телевизора. Экстренная сводка новостей вещает кадры с места, на которое меньше суток назад напала группа злодеев. Пострадали дети. Школьники. Студенты академии Юэй.
Внутренности покрываются коркой льда. Не может быть правдой. Всё это дерьмо просто не может иметь связи с реальностью – так не бывает. Не в таком виде и порядке.
– «Безответственность преподавателей не может больше оставаться без внимания!» – возмущённо щебечет размалёванная кукла в прямом эфире, поднося микрофон к губам так близко, что Суо кажется, будто она слышит треск и перебои.
Ни слова о пострадавших учителях. Ни единого.
Прямо как в прошлый раз – «дети, несчастные дети, отделавшиеся испугом». Но что на счёт учителей, которые рискуют жизнями и голой грудью падают на амбразуру, лишь бы дать студентам время на побег? Почему ни слова о том, какой ценой даются преподавателям драгоценные секунды?
Почему никто не винит хуеву тучу геройских агентств за то, что до сих пор не объединились и не разобрались с этой проблемой? Почему не винят Всесильного?
Как никогда прежде Нико жалеет об отсутствии сотового. Она так и не купила новый. И теперь у неё нет даже малейшего шанса связаться с Шотой, а беспокойно мечущееся в тревоге сердце, сошедшее с привычного умеренного ритма, сеет сумятицу и неразбериху в трезвости ума, заволакивая всё пеленой бездумных поступков. Суо трясётся от панического страха – им же лучатся и потемневшие от ужаса глаза.
Нико вскакивает с места за долю секунды. Стягивает с вешалки куртку, в спешке впрыгивает в кроссовки, хватает ключи и на всех парах мчится через весь город туда, где толпа журналистов митингует за право получить интервью от руководства школы и преподавателей, которые позволили этому несчастью произойти.
От бега лёгкие колет так сильно, что когда Суо рысью запрыгивает в первое попавшееся такси, опережая какого-то мужчину, её грудь кажется до отказа набитой свинцом.
– В Юэй, – едва дыша, выговаривает она, хватаясь за футболку и сжимая её, будто бы желая выдавить из себя эту тяжесть и боль. – Быстро!
Ей плевать, если эта пробежка скостила ей срок жизни ещё на год или два.
Нико давным-давно смирилась с тем, что её цикл завершится раньше, чем она успеет воплотить в жизнь своё первое и последнее желание.
Сейчас у неё есть одна-единственная забота.
И это вовсе не её собственная жизнь.
========== XIII. Несвободное падение. ==========
xxiv. Into the black – Chromatics.
Если в голове кавардак, то всё вокруг начинает раздражать.
Это не вина окружения, погодных условий или социума – это просто закономерность, которая преследует любого нормального человека, независимо от его статуса и положения в обществе, воспитания, цвета кожи или любой другой херни, придуманной для того, чтобы ужесточить и осложнить (а рекордному большинству «скрасить») скучные будни человечества.
У Айзавы трясутся руки.
От злости, от переживаний или от банального страха – не понимает даже он сам, предпочитая не забивать мысли ещё и этим саморазрушительным дерьмом, когда черепная коробка и без того напоминает кладовку барахольщика и клептомана, до отказа заполненную хламом. В безмолвии и пустоте это его упадническое, донельзя заёбанное состояние обостряется. Становится заметно, как ничто другое.
В лобби госпиталя тихо, будто в морге. Длинные тоннели коридоров, пропитанные белым светом и специфическим запахом медицины, кажутся раздражительно-бесконечными из-за отсутствия людей в них.
Это нервирует его даже больше, чем обстоятельства, при которых он тут оказался.
За сгорбленной, будто от всех мирских тягот, спиной Шоты двадцать палат. Двадцать палат с травмированными детьми, которые пострадали по неосмотрительности взрослых. Минус один пропавший без вести. Пятнадцатилетний сопляк с раздутым до размеров галактики самомнением. Лишь подросток со вспыльчивым темпераментом, который пока что не заслужил ничего из того, через что проходит сейчас.
Айзава трёт ладонями бледное лицо и глубоко дышит.
У него хроническая усталость, двадцать шесть раненых детей и один похищенный самодур, а ещё взбаламученное общество, жаждущее ответов и действий со стороны школьного руководства, и сходящие с ума от горя и переживаний родители, которые пока что не в состоянии бросаться громкими обвинениями, но вскоре придут в себя и потребуют объяснений.
Остальные учителя обсуждают их плачевное положение и варианты выхода из ситуации на экстренном собрании. Его не пустили. Влада тоже. Оно и понятно – именно они обязаны держать ответ перед людьми. Именно они «не досмотрели». Как бы директор ни старался прикрыть всё засахаренным слоем «заботы», истинный смысл Шота понимает правильно: «хорошенько подумай, над тем, что скажешь прессе». Разумеется, забота об учениках – это их первостепенная задача. И тем не менее они смотрят на ситуацию реально – без подоплёки безупречности и благородства – если никто не защитит имидж Юэй, то журналисты камня на камне не оставят от академии, пусть и выпустившей бесчисленное количество героев.
Шота знает, что должен быть к этому готов один из первых: его отношения со сми самые напряжённые.
Но дурные перспективы маячат у всех перед носом и бездействие давит на нервную систему ещё хуже, чем бессилие – на фоне этого сбоя Шота понятия не имеет, что должен делать со всем этим потоком, который до сих пор безжалостно хлещет ему по черепной коробке.
Успокоиться никак не выходит. Мысли в голову лезут такие, что страшно вообще глаза закрывать.
– Шёл бы ты домой, – Влад мимоходом кладёт тяжёлую руку на его плечо и Айзава едва справляется со своим внутренним порывом скинуть её. Ему, если честно, в хуй не впилась эта товарищеская поддержка. По крайней мере сейчас – когда нужно наедине с собой переварить всё произошедшее и вернуть самообладанию прежнюю рациональность. Без наличия каких-либо свидетелей в радиусе пяти метров. – Серьёзно, вали отдыхать. Завтра будет хуже.
Шота смотрит на коллегу исподлобья – ну, спасибо, блять – и ломает губы в кривой усмешке. Кровавый говорит правду, и они оба это знают. Айзава сквозь пепел в глазах признаёт: ему и впрямь не помешает поехать туда, где можно наедине с собой вдоволь насладиться самоистязаниями и самобичеваниями, а не просиживать штаны в лобби клиники, где с наступлением нового рабочего дня каждый второй проходимец станет предлагать выпить успокоительного «за доброе здравие» или даже лучше – пройти сеанс у мозгоправа.
Тошнотворно-белые коридоры заканчиваются огромным приёмным холлом и стеклянными двухстворчатыми дверьми, за которыми их обоих ждёт свобода. От удушливой вони стерильной чистоты и проспиртованных лекарств; От тоскливой, мрачной атмосферы летальности и безысходности; От самой смерти, кажется. Оставлять больницу позади себя сродни тому, чтобы покинуть морг – не вперёд ногами и то хорошо.
