Не вспоминай.

Не нужно.

Нахер это всё не нужно, если тебя саму так крутит, ломает и выворачивает наизнанку.

Такие подробности – слишком высокая цена для того, чтобы настолько разрывать в мясо собственную душу ради чужого любопытства.

– … Его мотало и дёргало, как на электрическом стуле. Я даже не знаю, чем он кололся – но явно чем-то покруче героина.

Остановись – ради твоего же блага. Это невыносимо даже слушать и представлять, не ощущая вживую. Не говоря о том, чтобы видеть своими глазами.

– А потом как в фильме: пена изо рта, закатившиеся глаза и предсмертные судороги, после которых остались только я… и труп.

Ради всего святого.

Просто заткнись.

– Вот же… – Нико сутулит спину ещё сильнее, вжимает голову в плечи, словно готовая вот-вот зарыдать. - … Тупой дебил.

Всё начинается со смешка – тихого, похожего на всхлип и шмыганье носом одновременно. Переходящего в безумное хихиканье с мелким подёргиванием плеч и трясущейся головой.

Она смеётся – заливисто, истерически, совершенно сумасшедше, запрокинув голову и схватившись за живот, будто его сейчас разорвёт от спазмов неконтролируемого хохота.

Айзава думает, что так и должно быть: что вот-вот подкатит настоящая истерика. С горьким плачем, с невнятным бормотанием и жалобным воем.

Он полагает, что дать ей выплакаться и выпустить пар – это единственный способ для неё хоть немного облегчить душу, на которой неподъёмным камнем висит вина. Собственная и чужая.

У Шоты к хуям разрывает шаблон, когда Нико накрывает пальцами рот, скрывая обезумевшую улыбку, и смотрит прямо на него – трезвым, ни капли не мутным и не слезливым взглядом, кажется, вовсе не собираясь соответствовать его ожиданиям. Снова.

– Та парочка из Лиги Злодеев, – совершенно осмысленно говорит она, словно делится важной для следствия информацией. – Мы давно знакомы, потому что они для брата были друзьями, – плюётся последним словом, будто ядом. – Пока не подсадили его на это дерьмо. Из-за денег, разумеется.

Нашли слабого. Того, кто уязвим и неустойчив. У кого уже отняли всё, что можно было, оставив на плечах сестру – подарок судьбы, и тяжкое бремя. Наркотическое забвение было спасением: помогало обособиться от мирских забот и на время уйти в мир, где всё подчинялось правилам одного человека. Оно уводило так далеко, что в какой-то момент брат Нико перестал желать возвращаться обратно, а когда спустя время стал загнивать и чувствовать, что в нём не остаётся былой любви, начал оглядываться назад. И выход уже маячил где-то на невидимой границе, недоступный для пользования.

– Тебе больно, – заключает герой, пальцами крепко хватая девушку за сухое лицо, словно пытаясь выдавить из неё эти блядские слёзы.

Не смей улыбаться, будто тебе плевать.

Давай же, заплачь.

Отпусти это.

Положись на меня.

– Мне порой больно так сильно что я не разбираю, где находится верх, а где низ, – она смотрит ему в глаза без колебаний. Смело. А после ладонью указывает на место, которое зудит сверлящей фантомной болью. – Зато я жива. Этой болью жива.

И ты сильнее – гораздо сильнее, чем кажешься. Потому что толкнули – вынудили когда-то воспитать в себе нечто большее, чем просто качество несчастной сиротки, у которой жизнь не задалась.

Это повод гордиться собой.

И не прощать никогда тех, кто сделал больно.

xiv. Nothing But Thieves – Honey Whiskey

Нико несмотря ни на что принимает утешения Шоты, выраженные неловкими объятиями, от которых он считает себя смешным и ни разу не серьёзным.

Ёбаная ванильная принцесса.

Тошнит от нежности. От покорности и готовности подставлять плечо для её слез.

От самого себя тошнит.

– Что скажете, учитель? – Суо возвращается к тому, что было в их первую встречу, складывая губы в заискивающей, притягательной улыбке. Унизительной и завлекающей. – Неплохой способ почувствовать себя живее, чем есть на самом деле.

Она говорит о боли – о душевных страданиях, о физических муках. Но интонация хорошо выделяет нечто другое. Что-то более глубокое и интимное.

Айзава впервые в жизни осознанно посылает нахер все свои заморочки и загоны относительно их диаметральной разницы друг в друге: разницы поколений, умов и образов мышлений. Оставляя себя наедине с иссушивающим желанием, которое практически выбрасывает его на грань безумных мыслей, идей и поступков.

Нико добровольно позволяет ему наслаждаться её молодостью через каждый жест, прикосновение, запах и звук.

Её юность приторно пахнет солнечным светом на бумажной коже, источает аромат душистого мыла на теле, не перебитый вульгарностью женских духов, и оглушающе бьёт по осязанию прогоркловатостью солёного пота.

Она ощущается мягкостью бархата почти кукольной на вид плоти, гладкой её упругостью и звоном зреющей сочности.

Слышится трудным, жарким дыханием, сдавленными хрипами и непривычно-стеснительными стонами сквозь горячие, влажные пальцы, пытающиеся плотно зажать искусанные губы.

Крышу рвет от того, как робко трепещут у неё веки – в оппозицию наглому, подёрнутому мутной дымкой, взгляду. И от того, как некрасиво выглядят на губах и щеках розовые разводы бордовой помады. Даже простой поцелуй: смазанный и наполненный пламенной лихорадкой – бешено выстреливает в голову алчной жаждой, желанием поглотить до последней капли всё её существо.

Возможно это даже хуже, чем просто неправильно – получать удовольствие, упиваясь юной, неувядающей красотой.

Фактически совращая ученицу – она ведь училась бы с выпускниками в его классе сейчас. Если бы не бесконечная ложь и не её тест-драйв ему, как учителю.

Но знаете, что?

Пошли вы нахер – даже в раю не нужны святоши повёрнутые на чести и дерьмовых моральных принципах непорочной чистоты и невинности.

Попробуйте заставить его отказаться от этих мгновений, и он без сожалений сотрёт вас в порошок.

Слишком поздно: мир встал с ног на голову для того, чтобы никогда уже не вернуться в прежнее положение.

Чтобы методично – раз за разом – сметать границы, выносить рамки и к хуям стирать линии дозволенного.

Чтобы мысли разлетались бумажными фантиками из-за одного невинного касания хрупкой, израненной ладони к лицу.

– Отдайте мне… – сбивчивым шёпотом касается слуха сиплый голос.

Забирай – никаких колебаний.

Всё без остатка. Можешь не возвращать даже, пусть останется у тебя – с тобой.

Нико задыхается зыбким жаром, исступленностью движений и импульсивностью действий.

Айзава понимает, что ему не хватает дыхания, как и ей.

Он рычит задушено, крепко стискивая в руках ломкое тело: рассвет лижет пламенными языками белую кожу, покрытую россыпью влажных бусин испарины и насыщенными цветами синеющих следов от губ. Солнце парафиновыми подтёками чертит алые линии по её груди и животу, выставляя на свету неаккуратный росчерк шрама.

– Знаете, учитель… на самом деле я вас почти ненавижу.

– … Разве?

========== IX. Ремесло героя. ==========

xv.

Наверное, если бы жизнь длилась вечность, то всем непременно хватило бы времени для того, чтобы достичь всецелого понимания некоторых трудных вещей, доступных для разгадки лишь единицам:

Что нужно сделать для того, чтобы жить в гармонии со своим внутренним «Я», и при этом не умудриться избаловать себя потаканием каждому желанию?

Как вдолбить жадным богатеям, что лишним краденным миллионом в их кармане можно вылечить больного раком или сделать шаг к предотвращению конфликта между воюющими странами, но никак не забрать эти деньги с собой на тот свет, ведь мёртвые все равны между собой и финансы на том свете ни к чему?

В чём заключается рецепт истинного счастья, который бы устроил всех и каждого, не вызвав при этом мировых катаклизмов, геноцида и очередного апокалипсиса?

Или даже совсем банальное – почему мы так чётко разграничиваем хорошее и плохое, создавая кодексы, конституции, своды правил и прочую шелуху общественных норм, если порой даже чёрное от белого отличить невероятно сложно?