– Вам в направлении Лиги Злодеев копать нужно, – невозмутимый повтор почти сбивает его с толку. – Это всё, что я знаю. Не думайте, что есть что-то больше этого.
Нико на самом деле желает смеяться совсем иначе – по-злобному, ядовито, несдержанно и громко. Однако вместо этого выходит что-то отчаянное, горчащее и одновременно разъедающе-кислое, с привкусом слов «я знала, что всё этим закончится».
Она и вправду знала. Поняла в тот самый момент, когда увидела свою семью, сосредоточенную в одном человеке, опускающуюся на самое дно. В ту самую секунду, что заметила улыбки и жадные до денег взгляды, провожавшие это падение сверху-вниз.
Только знание не дало ничего.
– Не хочу иметь с этим дел. Правда не хочу, – хватается за подоконник и опирается на него, с жалостью наблюдая долгий полёт своей последней возможности расслабить зависимый организм.
Слишком много дерьмовых спектаклей в одном и том же жанре для одного человека.
– Как будто тебя кто-то спросит, – в голосе про сквозит нечто издевательское, от чего кажется, словно он насмехается над ней.
Хотя обоим известно, что в этих обстоятельствах катастрофически мало моментов, над которыми в действительности стоит посмеяться. Почти ничего, способного развеселить – лишь вызвать бестолковую ухмылку, наполненную пустыми эмоциями без назначения или смысла.
Шота не открывает на что-то глаза и не учит сейчас – он лишь озвучивает вслух то, что Суо знает наверняка.
Но и легче от осознания не становится: боль по-прежнему грубо вскрывает грудную клетку проржавевшей заточкой, разрывая до мясных лохмотьев мягкую плоть и разрубая в костяные щепки хрупкие рёбра.
– И то верно, – покорно соглашается Нико, совсем не радуясь такому заключению.
Она какое-то время косит взгляд в сторону своей кружки с остывшим кофе, оставшимся абсолютно нетронутым, и тянет пальцы к керамической ручке, надеясь перебить выросшую неоднократно нервозность, хотя бы холодным напитком.
Гадкий вкус заполняет рот невыносимой горечью, от которой хочется сплюнуть.
– Вы бы хоть сказали, что кофе не удался, – Нико душит в себе это желание, через силу глотая то, что оставляет за собой мерзкое послевкусие, и утирает подушечкой безымянного пальца укатившуюся с губы каплю, тут же обтирая руку о голое бедро.
Странно это, наверное – вести себя так естественно после того, как целую ночь целомудренно спали в обнимку, а затем бодро встречали рассвет за чаем и совместным обсуждением бытовых мелочей, пока Айзава разбирался с оставшимися рабочими документами.
Будто так и должно всё быть устроено между ними.
– Приготовь новый, что ли, – мужчина нерасторопно и, как теперь видит это Суо, неловко ведёт рукой от затылка до шеи и обратно, ероша спутанные волосы.
Она в ответ улыбается слегка посиневшими от прохлады губами, передёргивает озябшими плечами и кивает – радостно отчего-то.
Так, словно ничуть и не нарушен привычный порядок вещей.
xiv. The Neighbourhood – A Little Death
Нико скрещивает пальцы на удачу и почти уверенно смотрит в глаза отражению на поверхности зеркала, подгоняя саму себя быстрее собираться на работу. Красится стойкой помадой: насыщенный оттенок винного бордо скользит матовым покрытием по приоткрытым губам. Странно он смотрится на лице безо всей остальной шелухи женского макияжа – без модных тёмных стрелок в уголках глаз, без мерцающей пыли теней на веках, без ложного румянца на белых щеках и белёсой пудры на носу.
Девушка пальцами аккуратно расчёсывает душисто пахнущие простым мылом волосы, машинально пытаясь перетянуть их жгутом резинки, которой на запястье и не болтается вовсе: светлая подвязка путается в других локонах – тёмных и небрежно собранных в пучок за затылке, чтобы работать не мешали.
Суо силится улыбаться, в зародыше душа собственными руками небеспочвенный – к огромному сожалению – страх выходить на улицу. У неё мелко трясутся руки и ноги немеют перед входной дверью, как будто сту́пит только за порог и не вернётся уже никогда.
– Все-таки пойдёшь? – Нико согласно кивает головой, не оборачиваясь на голос: в проёме стоит именно Айзава, а большего знать и не нужно.
– Это всего лишь работа, – она, вопреки решительной интонации, слишком часто вздыхает и сглатывает. Для уверенности слишком много робости. – Стоит встретиться с мамой и поговорить о том, чтобы Камелию ненадолго закрыли. Девочки без денег не останутся, зато целее будут.
Пусть безопасность иллюзорная и не гарантируется процентным соотношением, однако оно, наверное, лучше, чем ничего.
Даже если всё это – временная мера до того самого момента, как нагрянет ебучая буря и выпотрошит этот вшивый городишко наизнанку. Мёртвым нет нужды дарить кому-то тёплые вечера без прогорклого привкуса одиночества.
Они не слышат, не чувствуют и не говорят.
Уж кому, как не ей знать о таких вещах: своего старшего брата Суо видит только на холодной, бездушной фотографии, которую и в руки-то не возьмёшь так, чтобы пальцы мёртвым инеем не покрылись. И его останки, схоронённые в урне местного колумбария, тая́т в себе лишь могильную тишину и гробовое молчание.
Но это всё дела минувших лет – просто пример хороший под руку попался.
Нико смело делает шаг вперёд, нажимая ладонью на ручку и толкая вперёд временную преграду – открывает перед собой дорогу в опасность, неуверенность и чистейшей воды страх.
– Большое спасибо за то, что… – я не хочу туда. – … Позаботились обо мне, сенсей, – не хочу.
Что-то в собственной улыбке задевает натянутые, будто скрипичные струны, нервы – от предстоящего контраста хочется ползать полумёртвым существом по стене и цепляться зубами за скрипящую под ногтями отделку.
Здесь тепло, несмотря на то, что обогреватель слегка барахлит – там, снаружи, ледяной холод сковывает воющими от одиночества ветрами.
В пределах этого дома безопасно – за дверью угрозой веет даже от младенцев.
Суо познала уют и защиту – с трудом ей теперь представляется выживание в вечной тревоге.
У неё уголки губ болят нестерпимо, складываясь в глумливой, уродливой гримасе презрительной усмешки над собственной слабостью, когда дверь с громким хлопком и звонким щелчком замка закрывается перед самым носом.
Оборачивается девушка медленно, с непреувеличенной осторожностью. Пытаясь игнорировать будоражащее дыхание в затылок и крепкую, жилистую руку, которая плотно прижимается ладонью к стене у её головы.
Стынут слёзы в глазах и пульс подскакивает до поднебесья, безумно шарахаясь обо всё, что только может существовать в субтильном теле.
Она жмурится на секунду то ли от неприятных ощущений из-за врезающихся в шероховатую, твёрдую поверхность лопаток, то ли и вовсе от страха, который коротко мигает где-то внутри головы, исчезая почти моментально.
Но бояться нечего. Некого.
Суо судорожно вбирает в лёгкие тёплый воздух, отчётливо понимая, что где-то на дне глубокие резервуары для кислорода начинают со скоростью света сиротливо сжиматься, ссыхаться и толкать этот самый воздух обратно наружу, вырываясь через горло тяжёлым, лихорадочным выдохом.
Чуть влажные, огрубевшие от мозолей пальцы, тянутся к её приоткрытым в изумлении губам, с лёгким нажимом проводят и стирают яркую краску, оставляя густые розовые следы на щеке и подбородке.
Единственное касание взрывает внутри неё бочку с порохом.
Нико чувствует себя так, словно потеет настоящим бензином и этот жест со стороны мужчины кидает в самое её основание жгучую, злую искру, от которой синим пламенем полыхает каждая клеточка.
Источник жара разгоняет по всему телу сотни взрывающихся фейерверков сухими, невинными поцелуями на губах и шее, шершавыми ладонями гладит спину и совсем немилосердно терзает острым, изучающим взглядом сквозь жаркие, беспорядочные прикосновения, будто стоит замычать в знак протеста или оттолкнуть – и уйдёт. И не притронется больше никогда в жизни.
Задыхается горячими приступами душа, с чувством пляшет на тлеющих углях агонии разум, конвульсивно рвётся наружу сердце.
