Суо прячет улыбку за длинными рукавами мужской кофты, которую Шота временно позволил взять в пользование, и тянет носом тёплый воздух, жмурясь почти блаженно. Пахнет одежда по-особенному приятно: чем-то уникальным для неё, привыкшей теряться в многообразии ароматов мужских одеколонов, но не способной разобраться даже в том, какой парфюм ей нравится больше – естественный запах чистого мужского тела или же стирального порошка, отдающего чем-то бодряще-освежающим.
– Как знаешь. И ещё – если ты закончила нюхать чужие вещи – можешь уже идти спать, – обозначая то ли свою излишнюю проницательность, то ли наличие глаз на затылке, говорит герой. – Кровать сама найдёшь.
– Отдыхать без вас? – Нико спрашивает, сопровождая слова весьма выразительным, притворно-наивным наклоном головы, буквально слёту находя в собственном вопросе иронический, пошловатый подтекст. – Не пойду, – и сразу же напрочь о нём забывая. – Будем вместе бодрствовать, если так сильно не желаете спать.
Едва ли Айзава не может догадаться о том, что она собирается заразительно зевать рядом с ним и притворяться уставшей донельзя, лишь бы заставить его подремать лишний час или два. Суо выжидающе наблюдает за тем, как уставший, почти безжизненный взгляд медленно скользит в нижний правый угол монитора, где часы показывают начало полуночи, и затем скрывается за плотно зажмуренными веками.
На дурную с недосыпа голову много не сделаешь – особенно, когда глаз не смыкается двое суток подряд. Нико знает об этом так же хорошо, как и славящийся рациональным мышлением Шота. Поэтому для неё почти не удивительно, что спустя непродолжительное время тяжких раздумий и колебаний, мужчина грузно поднимается с кресла, тем самым молчаливо обозначая безоговорочную победу девушки.
Которая уже давно сонливо клонит голову к плечу и лишь силится быть бодрой, сознанием уходя куда-то в полудрёму, кося полусонный взгляд на подушку.
– Смелостью тебя природа не обделила, Суо, – Айзава тяжело шаркает ногами по полу, послушно следуя за Нико, и при этом взаправду удивительно-отчётливо осознавая неподдельную нужду в отдыхе, на котором так настаивает девушка. – Или ты…
– … Или я просто идиотка, – с чувством заканчивает она.
– Я этого не говорил, – тут же открещивается мужчина.
Его правоту Суо не оспаривает. Вряд ли это даже с какой-то натяжкой можно назвать нормальным: предлагать своему учителю спать вместе.
Но Нико уже давным-давно не заботится о таких мелочах: «нормально» – понятие настолько растяжимое, что может, наверное, достигать длины экватора. И её – Нико – определение ограничивается теми же рамками, что и выражение «меня всё устраивает», не цепляясь за социум вокруг.
Да и неизвестно ещё, кому из них больше нужно всё это.
– В последний раз я лежала вот так – с кем-то – лишь в тот день, когда мама забрала меня к себе, – Суо издаёт короткий, ностальгический смешок. – Мой шрам болел так сильно, что я плакала даже во сне.
Пригретым на груди бездомным животным, она ютится в чужих объятиях, будто в чьих-то родных – близких совсем. И убаюкивающим шёпотом рассказывает всякую мелочную чепуху о своей жизни после ухода из дома, аккуратно огибая болезненные воспоминания и оставляя их нетронутыми.
Уютное чувство топится на тёплых искрах из ощущения полной безопасности и спокойствия, разливаясь размеренными волнами по всему телу.
Нико почти не думает ни о чём, лишаясь остатков адекватности и засыпая с умиротворённой улыбкой.
Ей сквозь сон остатками здравомыслия кажется, что так она бы хотела проводить как можно больше времени – в такой бесшумной, безмятежной обстановке.
Именно с этим человеком.
И пусть нахер идут все блюстители закона с их «высокими моральными принципами».
========== VI. Марионетка кукловода. ==========
xiii. ZAYN feat. Sia – Dusk Till Dawn.
Боль никогда не бывает глухой и односторонней, и не бьёт в одном направлении.
Она может мигать переломанными контактами в лампочках стробоскопов снаружи. И способна въедливо и густо стелиться ядовитым туманом или же плотной рябью тянуться по безмятежной озёрной глади внутри. Хуже всего, когда она беспорядочным запалом, беспощадной и беспрерывной дробью выстреливает и там, и там.
Единственный её предел ограничивается теми рамками, за пределами которых вообще ничего нет – ни горести и страданий, ни даже любви или счастья.
Последняя черта боли, за которой уже больше ничего не стои́т и не должно стоять – это смерть.
Хотя и эти мысли похожи на лишь относительные догадки. В конце концов, кто она – Нико – такая, чтобы знать наверняка? В последнее время с переменной постоянностью Суо ловит саму себя на том, что проверять на собственном опыте и знать, обитает ли хоть какое-то чувство после того, как в одночасье меркнут все разом, она не желает. Возможно и правильно оно – зачем задумываться о пустоте гниющего тела и парящей бессмертной душе, если есть ещё что-то там, за накопленной годами одиночества пустотой и заскорузлой коркой из бессмысленных самовнушений?
Если есть только оно – маленькое, для кого-то незначительное и неважное. Совсем не подходящее её чокнутому, сумасшедшему нраву.
Но в глазах – светлых, искрящихся проворными всполохами озорства – оно определённо стоит того, чтобы держаться до последнего.
Нико с искренней, тщательно оберегаемой надеждой думает, что после всего пережитого ей позволено немного чего-то совсем неинтересного и далеко не амбициозного.
Того, что со снисходительной усмешкой называют «по-человечески простым».
– … Я знала тех двоих, что вчера проникли в мой дом, – она смотрит в распахнутое настежь окно, за которым серая сырость грозит вот-вот вновь извергнуться на землю проливными дождями, и отстранённо думает о том, что подходящий для этого промозглого дерьма сезон даже близко не стоит.
Айзава смотрит на неё с до тупого правдивой помесью интереса и беспокойства, медленно потягивая наспех сготовленный ею кофе и привалившись поясницей к рабочему столу, который пребывает в запустении. На языке привкус зёрен сильно горчит – настроение для хорошего напитка у Суо было явно не то – однако Шота молча выпивает по небольшому глотку, ощущая почти мазохистское удовольствие от вязкого привкуса во рту.
Нико неприкрыто игнорирует его взгляд: изящно подцепляет двумя пальцами сигарету и делает неглубокую затяжку, тут же отворачиваясь в сторону, чтобы выпустить изо рта тугую струю дыма в сторону улицы.
– Они хотели что-то конкретное? – герой с непонятной Суо опаской отставляет кружку в сторону, на всякий случай ещё и отодвигая от себя подальше.
– Только чтобы я их выслушала, – отвечает она и тянет губы в сардонической, елейной усмешке, напитанной до отказа кислотой. – Я не смогла, – за которой следует самокритичный смешок. – Напала сразу же.
И в итоге не только дала им обоим уйти, но и позволила квартиру к херам перевернуть, да и сама пострадала.
– Идиотка, – коротко констатирует Айзава и разочарованно возводит глаза к потолку: даже если для неё это своего рода травма, то для него – упущенный шанс. Ускользнувшие сквозь пальцы крупицы информации – песка.
Нико смеётся – беззлобно так – и кивает согласно. Ничуть, впрочем, не жалея. Лишние три минуты в компании этих мудаков окончательно лишили бы её рассудка. Даром, что Шота этого не поймёт, потому что не узнает.
Девушка вялым щелчком большого пальца даёт трубочке в руке небольшую встряску, лишая её обожжённого, тлеющего рыжими искрами, хрупкого скелета.
– Мне достаточно того факта, что оба они – часть вашей именитой Лиги Злодеев.
И давится, сгибаясь пополам от сухого, негромкого кашля, удивляясь тому, насколько это неожиданно. Ненавистные слова встают нерушимой стеной поперёк глотки, превращая дыхание в надрывные хрипы. Недокуренная даже до половины сигарета падает из окна, исчезая дымящимся следом где-то внизу, среди сотни серых пятен-прохожих.
– Повтори, что ты сейчас сказала? – Шота как будто видит впервые этот её некрасивый, полный гротескного уродства оскал.
