Он сел на солому и свесил голову между ног. Сандору казалось, что он идет по долгой-долгой дороге, идет уже много лет, и конца ей не видно. На какое-то время ему показалось, что смерть брата освободила его от этой многолетней муки, от жгучей кипящей смеси из ненависти, злости, боли и стыда. Но теперь он уже так не думал. Сколько лет он еще будет ненавидеть мертвого Григора за то, что тот сделал с ним, а потом еще и отнял у Сандора право отомстить за свое увечье? Сколько будет бросаться на людей при одном намеке на то, как он рад его смерти? Сколько будет вскипать каждый раз, как люди смотрят на его шрамы? Почему-то на ум пришла Пташка, ее теплые руки, ее мягкие бедра, ее запах и ее участие. Сандор ненавидел, когда его жалели, но ее жалость была другой – она не злила и не унижала.

От мыслей его отвлекли голоса у входа в темницы. Два голоса спорили, один из них принадлежал женщине. Потом послышались шаги, они все приближались, пока люди не остановились у его камеры. Он почти равнодушно повернул голову к двери, и увидел свою жену. Ее лицо – испуганное, бледное – вызвало в нем такую волну дикой радости и изумления, что он спрятал руки за спину, чтобы дрожь в пальцах его не выдала. Почему она пришла?

- Почему ты пришла? – голос был еще более хриплым, чем обычно. Санса взглянула на него удивленно, как будто он спрашивал какую-то глупость.

- Как же я могла не прийти? – Она оглянулась на гвардейца - Оставьте нас наедине ненадолго, прошу вас. – Тот почесал в затылке, но отошел ко входу, не отрывая от них взгляда. Оставшись наедине с Пташкой, он встал и подошел к окошку. Она тут же протянула руку сквозь прутья и коснулась его щеки – и он, не в силах сдержаться, потянулся за ней, желая продлить ласку.

- Что они с тобой сделали? – в темноте не было видно, но по голосу он догадался, что она плачет.

- Это не они. Один ублюдок решил, что может надо мной подшутить.

- И что ты сделал?

Сандор пожал плечами.

- Он… он жив?

- Меня не повесят, если ты об этом. Но, думаю, сир Бенедикт заставит меня заплатить ему круглой монетой.

Санса облегченно выдохнула, и отерла щеки краем рукава.

- Ты исчез, и не пришел вечером, как обещал. Я пошла искать тебя, а потом один из гвардейцев рассказал мне о драке. Так как же я не могла не прийти, когда мой муж в темнице?

- Ты пришла только потому, что я твой муж? – он заговорил тише, и напрягся.

- Да,.. нет. Не только. Я пришла, потому что испугалась за тебя.

- Нашла за кого бояться. Ничего со мной не случится от одной драки.

Санса пожала плечами в ответ – совсем по-взрослому, как будто не желая спорить.

- Так почему ты пришла, Пташка?

- Потому что ты мне нужен. И я… не хочу снова остаться одна.

…Нужен…нужен… нужен. Ее слова отдавались от стен эхом, и внутри Сандора, несмотря на холод и сырость, вдруг стало тепло. Пташка не лжет. Он ей нужен. Он сам, а не титулы, земли, деньги или корона.

- Спасибо – слово вылетело прежде, чем он успел подумать.

- За что? – ее голос тоже звучал тихо, она напряженно вглядывалась в его лицо.

- За то, что спасла мне жизнь тогда.

- Ты тоже спасал меня.

- Да. И…

- Эй, голубки! Время вышло. Миледи, вам пора уходить.

Последний раз торопливо сжав его руку, Санса ушла, подгоняемая гвардейцем. Сандор остался один. Но впервые в жизни он не чувствовал себя одиноким. Не замечая вони, он улегся на кучу соломы в углу, подгреб ее поближе к себе и крепко заснул.

========== Глава 2. Чужое наследство. ==========

Все пять дней, пока Сандор сидел в темнице, Санса ощущала себя одинокой. Как странно — они мало проводили времени вместе, мало разговаривали, и только последние пару недель начали делить ложе как муж и жена — но она уже успела привыкнуть к его присутствию, и теперь, когда она обедала в одиночестве, а вечером ложилась на свою половину кровати, то все время думала о том, каково ему есть плесневелый хлеб с водой и спать на гнилой соломе. Каждый день она приходила в темницу, надеясь его увидеть, и каждый раз боялась, что ее не пустят. Но было ли дело в том, что она была не просто пленницей, или в заступничестве леди Дорны или в негласном разрешении сира Бенедикта — ее пускали беспрепятственно, хотя и никогда не разрешали остаться надолго.

Пользуясь холодной погодой, она приносила пирожки и куски холодного мяса, завернув их в кусок темной ткани и спрятав под плащом — в тусклом свете факелов можно было незаметно протянуть сверток через решетку. В первый раз она почему-то ужасно смутилась — как будто она снова, как в детстве, стащила еду с кухни. Но, когда Сандор, увидев принесенное, тихо рассмеялся таким смехом, какого она раньше никогда не слышала, все смущение прошло, и она улыбнулась в ответ.

Пока он торопливо и жадно ел, она говорила. Санса не знала, чем заполнить тишину, и говорила обо всем подряд — о вышивке, о погоде, о леди Дорне, пересказывала шутки, услышанные за ужином и сплетни. У нее горели уши, ей казалось, что она болтает всякие глупости, но когда она однажды, окончательно смутившись, Санса оборвала себя, не закончив фразу, Сандор, до того молчавший, сказал:

— Почему ты замолчала? Продолжай чирикать, Пташка. Слушать тебя все равно приятнее, чем солдатский треп.

И она продолжила. Ее муж почти никогда не поддерживал разговор, но иногда вставлял сочные едкие замечания, которые показывали, что он ее все-таки слушал. Например, когда она пересказала ему, в каком свете сир Форли Престер представил их драку за ужином, Сандор хмыкнул и высказался так крепко и так метко, что, несмотря на всю недопустимость подобных слов в присутствии леди, Санса рассмеялась. Наградой ей стал взгляд Сандора — и в первый раз она не увидела в этих глазах ни тени прошлого гнева — наоборот, они блестели даже в темноте, и ей не захотелось отводить взгляд.

Пять дней спустя гвардеец разбудил его на рассвете, ткнув древком копья в зад.

— Вставай, Пес. Пора выйти из клетки, поразмять косточки.

Клиган сначала хотел от души послать его куда подальше, но сдержался — этот идиот не стоил его гнева. Он не стал медлить, быстро оделся, помочился в дыру в полу и и покинул это пропахшее гнилью, испражнениями и отчаянием место. Снаружи было так хорошо, что он сладко, с хрустом потянулся и почти с наслаждением подставил лицо холодному ветру. Пташка, должно быть, еще спит. Сейчас он отмоется от грязи и вони, заберется к ней в постель и отлюбит как следует, и пусть его маленькая жена не жалуется — эта мысль вызвала на его лице довольную кривую усмешку.

В спальне было тихо. Плотно закрытые ставни почти не пропускали слабый утренний свет, и предметы сливались в едва различимую массу. Но Клигану не нужно было света — двигаясь наощупь, он бесшумно разделся, подошел к постели, откинул одеяло и замер, разглядывая открывшееся ему великолепное зрелище. Пташка спала, лежа на спине. Одна рука лежала на животе, другая, согнутая в локте — у головы. Волосы разметались по подушке, тонкая ночная рубашка задралась выше колен. Не торопясь, наслаждаясь каждым мгновением, он скользил взглядом снизу вверх — от красивых длинных ступней к тонким лодыжкам, изящным икрам и стройным бедрам, к очерченному безупречным кругом животу и небольшим — пока еще — холмикам грудей, от ямки над ключицей к похожей на колонну шее, к подбородку, прихотливо изогнутым ярким губам, прямому носу, бровям, длинным ресницам, безупречно белому лбу… Внезапно со всей жуткой и сладкой силой на него накатило понимание, что это все это — красота, нежность, мягкость, тепло, свет, — все то, что он видел в Сансе Старк и что привлекало его — поначалу даже против воли — все это принадлежит ему. Он имеет на это право. Право трахать ее. Право ласкать ее. Право касаться ее так, как он никогда не позволял себе даже в самых тайных фантазиях.