Он ехал чуть позади, любуясь ее стройной спиной и изящной шеей. Со спины разглядывать Пташку было лучше всего. Она этого не заметит, и ему никто не помешает смотреть на нее сколько угодно. Каждый миг, проведенный с ней рядом, словно протягивал между ними новую тонкую, но прочную нить — и однажды он уже не сможет помыслить жизни без нее, а тогда за него и гроша ломаного не дашь. Какой он будет к хренам собачьим убийца, воин, если вся его жизнь будет заключаться в девчонке, слишком хорошо воспитанной для того, чтобы показать ему свою неприязнь?
На небольшой полянке, поросшей по краям низким колючим терновником, Санса остановила лошадь.
— Давайте побудем немного здесь, милорд.
— Я не лорд — привычно буркнул Сандор, но спешился.
Чувствуя себя как в одной из ее ублюдочных песенок, он привязал лошадей и расстелил на земле свой плащ, чтобы Пташке было на что сесть. Она — точно сама королева, — поблагодарила его кивком и села, подобрав ноги под подол платья, изящно и красиво, как и все, что она делала. Все больше ощущая себя дураком, он уселся с ней рядом — и то после молчаливой просьбы, которую он прочитал в ее взгляде. На самом деле он просто не хотел признаваться себе, что ему давно не было так хорошо с ней — они впервые были наедине вдалеке от чужих глаз и ушей, которые всегда следили за ними.
Санса сидела на земле и старалась не думать о сосновых иголках, которые кололись даже сквозь ткань плаща. Она искоса взглянула на своего мужа и тут же отвела глаза, боясь встретить его ответный взгляд. Тот день, когда его объятия и голос вытащили ее из черного забвения, родил между ними какую-то новую, странную близость, и эта близость пугала ее. Она заявляла свои права на ту часть ее, существование которой она в себе до этого только подозревала; требовала гораздо большего, чем просто исполнения долга. Теперь же ей казалось, что эта доселе прочная опора качается у нее под ногами, а вокруг пропасть, в которую либо придется прыгнуть самой, либо упасть, когда опора рассыпется в прах.
Их молчание становилось слишком долгим, в нем было слишком много не высказанных слов, не совершенных поступков. Оно обволакивало их точно колдовство, и готово было взорваться точно спелый экзотический плод, который при прикосновении обдает тебя струями сладкого ароматного сока. Страшась того, что будет, и надеясь отдалить это, Санса осмелилась прервать молчание:
— Сандор, о чем ты думаешь?
— Тебе лучше не знать, Пташечка. — ответил он с кривой усмешкой, и быстро взглянул на нее, от чего ее смущение вернулось с удвоенной силой. Санса попыталась вновь собраться с силами. В глубине души она ощущала, что-то, что она собирается сделать, подведет некую черту, после которой уже не будет пути назад.
— Когда я лежала в постели и умирала от горя, ты сказал, что я не могу умереть, не выполнив свое обещание. Я обещала тебе песню, и теперь пришло время ее спеть.
Набрав воздуха в легкие, она запела — негромко и мелодично:
— Шесть юных дев в пруду искристом…
Сандор старался не дышать. Время как будто остановилось, а потом пошло вспять. Он видел перед собой не грустную молодую девушку в простом шерстяном платье, а девочку — испуганную, осиротевшую, беззащитную, под дареными шелками покрытую старыми и новыми синяками. Санса не успела допеть последний куплет, когда ее муж со странным горловым звуком, похожим не то на всхлип, не то на рычание, схватил ее за плечи, опрокинул на спину, и оказался сверху. Она ощутила на себе тяжесть его тела — совсем как тогда, когда небо полыхало зеленым огнем. Но в ней теперь не было того душащего страха, а в его глазах не было ужаса и безумия, от него не пахло ни вином, ни блевотиной, ни кровью.
«Должно быть, сейчас все и случится» — подумала она, и эта мысль вызвала в ней вместе со смущением и стыдом, какое-то странное облегчение. Она посмотрела Сандору в глаза и попыталась улыбнуться, надеясь, что он не подумает, будто ей противно глядеть на него. Он шарил глазами по лицу Пташки, пытаясь отыскать в нем то, к чему привык — страх, отвращение, самое большее, скорбную покорность неизбежному, — все то, что он порой видел в глазах шлюх Королевской гавани. Ничего подобного он не видел. Ее лицо — уже лицо девушки, в котором не было ничего от ребенка — было спокойным, мягким. В нем не было желания, но не было и отвращения. Она просто ждала, что он сделает дальше — или не сделает. Он застыл, борясь с желанием взять ее прямо здесь и сейчас, а потом, словно решившись на что-то, резко наклонил голову и прижался ртом к ее губам.
Поцелуй ошеломил Сансу. Он не был похож на самый первый — тот, что он сорвал у нее в ночь битвы на Черноводной — жестокий, жадный, отчаянный. И не похож на тот, которым они обменялись в септе, на глазах у всего двора — мимолетное сухое прикосновение, часть ритуала. Этот был совсем другим: от его губ будто исходило жидкое пламя, которое растекалось по ее венам, и она ощущала поцелуй как бы всем телом. Голова опустела, в ней не осталось, ни единой мысли. Не осознавая до конца, что она делает, Санса обняла его за шею, и притянула Сандора к себе. Огонь внутри нее становился все горячее, и сильнее всего он разгорался в той части тела, которой еще никто не касался.
Она не знала, сколько это продлилось. Наконец, он оторвался от ее губ, и, не сумев подавить стона, повалился на спину рядом с ней, хватая ртом воздух.
— Все… все хорошо, милорд?
— А в чем дело?
— Я сделала что-то не то?
В ответ Сандор только хрипло рассмеялся, пытаясь прийти в себя. Не то! Да девчонка даже не подозревает, что одним поцелуем она сумела довести его до кипения. Внутри него все разрывалось от неудовлетворенной похоти, но почему-то он не мог сейчас просто взять и трахнуть ее прямо здесь. Седьмое блядское гребаное пекло! Почему никто, никто и никогда не говорит, как тяжело, когда что-то чувствуешь? Как было бы просто, если бы он был к ней равнодушен, и видел в ней только сундуки с деньгами да тело, которое принесет ему наследника. Но такой жене ему никогда не пришло бы в голову рассказать о своих ожогах или требовать у нее песню. Он никогда бы не задумался о том, хочет ли она его, нравится ли ей смотреть на его лицо. На какой-то миг ему показалось, что Пташка забыла о его ожогах — тогда, когда ее рука обвила его шею, а в голубых глазах блеснуло что-то, чего он не видел в ней раньше. Женщину, готовую разделить ложе с мужчиной и принять в себя его семя.
Овладев собой, он, наконец, поднялся и протянул ей руку. Санса вложила свою узкую ладонь в его — широкую и мозолистую. Не глядя на Сандора, она села на лошадь, пытаясь успокоиться. Все это было странно и ново, совершенно ей незнакомо, и она не знала, что должна чувствовать и делать. В ней сражались между собой, точно рыцари на поединке, два противоположных чувства: страх и желание большего. Поцелуй потряс все ее существо, и она испугалась тех глубин, которые открылись ей с этим поцелуем — словно он стал ключом к дверям, которые благовоспитанная леди должна держать закрытыми. Но не менее сильным было желание повторить его, и еще раз, и еще, и еще… Сандор оставил печать на ее губах, и теперь снять ее мог только он. Но она не знала, как заговорить об этом — его страсть, прорвавшись, как родник сквозь труху и гниль в мертвом лесу, снова скрылась под землей, а она не успела не только напиться из этого родника, но даже распробовать вкус воды.
В замок они возвращались в таком же молчании. Каждый был погружен в свои мысли, но теперь их разделяло только одно, и эта стена не казалась уже непреодолимой. Во внутреннем дворе Утеса кто-то из слуг сказал Сандору, что его искал старший мастер-над-оружием, и тот обрадовался, что теперь можно хотя бы на время отвлечь себя делом, и до вечера не думать о ее мягких губах, голубых глазах, сладких поцелуях и нежной коже. Сандор уже повернулся, чтобы уйти, но почувствовал, что что-то удерживает его за рукав дублета. Он обернулся к ней, и ощутил на плечах ее руки, а на щеке ее поцелуй — быстрый, не без робости, но нежный. А потом Пташка отвернулась, взмахнув юбками, и торопливо зашагала ко входу в замок.
