— Я без ума от тебя! Слышишь? Ты должна быть моей, ты будешь моей. Ты тоже любишь меня, я знаю.

Он знает! И не отпустит ее. В его глазах молнии, губы, словно кинжалы:

— Ты должна стать моей, я так хочу!

В нем — могущество, неодолимый ураган.

— Принадлежать ему! Боже, покарай меня за эти стремления! — молила Стефа.

Временами решимость ее слабела, тихая надежда овладевала тогда душою. Словно во сне, ей грезилось, что Вальдемар стоит рядом, что ее ладонь касается его щеки, что он шепчет ей ласковые слова. Она доверчиво склоняет головку ему на грудь, невероятно счастливая; его поцелуи горят на ее губах; жаркие прикосновения его нетерпеливых губ одурманивают ее словно бы сладким ядом… В безграничном упоении она лишается сознания, падая в пылающую бездну неизъяснимого блаженства.

Что это… смерть? Стефа дрожит, не в силах поднять голову, открыть глаза, пытается укрыться в беспамятстве, насыщенном сладкими запахами зачарованных цветов мечтания…

Тихий стук в дверь.

Мир! Окружающий мир призывает ее.

«Не открою! — думает Стефа. — Никто не имеет права вторгаться в золотые мечтания о нем, никто!»

И вновь заливается слезами.

Стук в дверь повторяется. Зорко бдящая Действительность пришла за своей жертвой. Занавес опускается со зловещим шелестом, скрывая от глаз прекрасные мечтания. Чары развеялись, все пропало.

Стефа не подошла к двери, она шептала, зажимая ладонями лицо:

— Боже! Боже, дай мне силы, дай упорство!

И словно одеревенела вдруг, окаменев с заломленными руками. Слезы застыли страданием, пронзительный холод заморозил кровь в ее жилах, душил ее петлей холодных, безжалостных истин. Словно увядшие от холодного прикосновения Смерти, в ней умирали всякие чувства, мозг становился куском льда. Стефа стала холодным камнем.

Глаза Вальдемара, упрямые, волевые, безжалостные, стояли перед ней, словно ограда, окружавшая разрушенные пространства и мрачные могилы, ставшие приютом ее души.

Через два часа стук в дверь возобновился, тихий, прерываемый рыданиями голос шептал умоляюще. Когда Стефа, будучи в полубессознательном состоянии, отворила, в комнату вбежала Люция и с громким плачем бросилась ей на шею.

Что-то произошло в замке; никто ничего не знал, но даже слуги догадывались — что-то нехорошее творится… К ужину не вышел никто. Пан Мачей после короткой беседы с майоратом заперся в своем кабинете. Майорат, правда, принял управителя Клеча, но разговор их длился недолго. Выходя, Клеч шепотом спросил ловчего Юра:

— Да что с майоратом приключилось?

Спрошенный развел ручищами:

— Да что вы меня, дурака, спрашиваете… Случилось что-то, вот вам и вся правда…

И он тихонько, с таинственной физиономией поведал, что со старым паном еще хуже, что пани баронесса все бегает взад-вперед по своему будуару — Анетка проболталась, ее горничная, а паненка баронесса едва достучалась в комнату панны Стефании, и теперь там обе плачут, но дверь заперта, и Анетка ничего больше не знает.

Клеч покачал головой:

— Что-то будет…

И отошел, погруженный в раздумья. Он вспоминал: еще после первого отъезда панны Рудецкой замок будто громом поразило…

На другой день Стефа объявила, что вечером уезжает.

Никто ей не перечил. Даже Люция, опухшая от слез, не покидавшая комнату подруги. Стефа написала короткое сердечное письмо панне Рите, прощаясь с ней и прося от ее имени передать наилучшие пожелания княгине Подгорецкой. В одиночестве она обошла сад и парк, заходила и в лес. Упав на колени в глубоком снегу, она долго молилась перед образком Богородицы, который еще в мае повесила на могучем грабе. Хотела забрать его с собой, но потом передумала:

— Пусть остается здесь, как память обо мне…

К ужину, как и вчера, никто не притронулся. Все были угнетены, даже — невероятная вещь! — пан Ксаверий лишился аппетита.

Вальдемар решительно отодвигал все подаваемые ему тарелки, выпив лишь пару бокалов бургундского. Он выглядел совершенно спокойным, был холоден, даже не смотрел на Стефу.

А она сидела как мертвая. Взгляд ее блуждал по залу — она прощалась с портретами, фресками, скульптурами. Дрожь пробегала по ее телу, холодная, конвульсивная. Она была бледна, только глаза горели огнем, прорывавшимся наружу пламенем души, только губы горели внутренним жаром. Шум в голове оглушал ее, сердце колотилось.

«Уезжаю, уезжаю навсегда! — с диким упорством повторяла она мысленно. — Это ужасно!»

Перед глазами ее проплывали проведенные в Слодковцах долгие недели — первые, весьма неприятные дни, веселое лето, исполненная очарования осень…

— Глембовичи! Ах, Глембовичи! Я никогда их больше не увижу…

Выставка, охота, костюмированный бал, все дорогие сердцу воспоминания проплывали перед мысленным взором, словно насмешки ради…

Потом она увидела, как будут тянуться дни без нее. Те же самые люди сядут утром за стол, только уже без нее. Ничего не изменится. Вальдемар будет бывать здесь, как встарь. Весной зацветут сирень, нарциссы и множество ирисов на газонах. В лесу запоет соловей. Над озером будут носиться ласточки, веселый крик кукушки эхом разнесется в парке. Но в Ручаеве она ничего этого не услышит.

И вдруг родная деревня представилась Стефе неизмеримо далекой, укутанной серым туманом, пропавшей в бесконечности.

И наоборот, Слодковцы и Глембовичи были для нее золотым царством, гаснущим навсегда.

В сердце ее вновь проснулась печаль: зачем она отказала Вальдемару? Он ее любит! Зачем она бедственными руками уничтожила свое счастье? Зачем? Из-за канувшей в прошлое истории бабушки? Зачем разум остановил порыв ее сердца?

«Что такое рассудок, что такое холодный разум? — подумала она. — Крылатый дух, реющий над нами? Мы не видим его, но ощущаем дыхание и направляющую руку…»

Разыгравшееся воображение Стефы представило ей разум в виде седобородого старичка, держащего доску с правилами, которым должны следовать люди, словно пророк Моисей, спускающийся с горы Синай с Божьими заповедями. Когда прекрасный божок очарования, упоения и искушений манит красой своей улыбки, старичок-разум поднимает к глазам человека доску с напоминанием о его обязанностях и указанием пути, по которому следует шагать; смотрит благожелательно, но непреклонно.

И побеждает любые порывы сердца. Бороться со старичком трудно, почти невозможно — он не убеждает, попросту притягивает к себе, как магнит железо. Он весьма учтив, но, последовав за ним, приходится скинуть яркие веселые одежды и облачиться в те, что предложит он; и всякий, удаляясь вслед за старичком, с горечью оглянется на покинутый Эдем: «Как там было прекрасно…» Стефа задрожала:

— Так оглянусь и я, так воскликну и я… Рыдания охватили ее. Борясь с ними, она закашлялась, но слезы навернулись ей на глаза.

Вальдемар молниеносно бросил на нее взгляд, лицо его отражало нелегкую внутреннюю борьбу. Он первым дал знак вставать из-за стола, и на сей раз пани Идалия ничуть не возмутилась столь явным нарушением этикета и ее прав хозяйки дома.

Прощание было недолгим. Баронесса тепло расцеловала Стефу:

— Стеня, пиши Люции как можно чаще! Ты ее буквально осиротила… Прощай! Я очень тебя любила, поверь…

Охваченная жалостью, Стефа бросилась в объятия пана Мачея, когда старик склонил перед ней седую голову. Вальдемар отвел глаза — волнение перехватило ему дыхание. Он иронически смотрел на нежности, расточаемые Стефе пани Идалией, но прощание Стефы с паном Мачеем потрясло его по-настоящему.

«Ты вернешься сюда моей или я умру», — повторял он себе.

Люция с душераздирающим плачем упала в объятия Стефы, и обе разрыдались: Стефа — тихо, Люция — во весь голос. Пан Ксаверий вытирал платком нос и, растроганный, всхлипнул.

— Скучно нам будет без вас, — сказал он, целуя Стефе руку.

— Стефа! Золотая моя! Единственная! — рыдала Люция.

Вальдемар решительно напомнил девочке, что Стефе пора ехать.

Стефу это неприятно задело: «Почему он меня прямо-таки выгоняет?!»