– Все-таки я тебя не понимаю, у тебя же и так все хорошо…

– А ты пока не пытайся, – с небольшим наездом отвечаю я, хотя, честно, я сам еще до конца не понимаю – зачем мне сдался этот театр? Просто какая-то потаенная мысль в голове нашептывает, что надо, а зачем? – объяснять не хочет.

Пейзажи парка в пьяных глазах обретают таинственность и заповедность. Мы, громко разговаривая, проходим мимо шахматистов и вываливаемся на бульвар. Пошатываясь, движемся в сторону памятника террористам. Да, как ни странно, в нашем городе такой имеется – поставлен в советское время народовольцам, пытавшимся убить царя. Из темноты на свет фонарей тянутся одуванчики. По левую сторону едва озаренной электричеством кирпичной стене параллельно нам кинолентой тянутся непонятные надписи. Попадаются граффити и портреты Че Гевары.

– В нашем театре, – на удивление голос Сереги добреет, взгляд устремляется вперед, – не будет группировок из выскочек и стукачей… Бюрократии, пошлости, лицемерия, а главное – никакого тщеславия и высокомерия, в общем, всех этих актерских понтов. Никакой звездности, только искусство… И только свобода!

– Утопия. Театр без говна неизбежен, – закуриваю, аккуратно оглядываюсь – нет ли ментов. – Строить театр, где все будут честные и любить друг друга, все равно что строить коммунизм.

Серега пытается меня перебить и оспорить.

– Ты просто не знаешь. А я достаточно повидал, все может, поверь мне.

– И дело даже не в театре. – Я продолжаю свою мысль: – Ты собери просто человек тридцать в один коллектив, назначь начальников, объедини их общим делом, необязательно театром – любым. И как только начнутся первые успехи, все будет так же, как в нашей среде – бюрократия, лицемерие, как ты там еще сказал – пошлость. А главное – зависть, и еще это – острое чувство несправедливого отношения к себе. Человечество в целом и театр в частности без этого невозможны, понимаешь?

Миновав случайных пешеходов и бегущих навстречу в наушниках спортсменов, проходим небольшой мостик. На стальных прутьях перил висят замки – глупая примета, дающая надежду на прочность браков. По тонкой воде под нами проплывают утки, слышно, как они крякают и плещутся в заваленной пластиком куге.

Из глубины посадок доносится шум баяна. Наверное, в санатории возле минеральных вод веселятся ветераны.

– Понимаю. – Серега делает снова значительный глоток из заметно опустевшей бутылки.

– Нас изуродовала провинциальная лесть восторженных пиздадуев – надели каждому по короне, только полцарства и коня в придачу не дали.

– Но мы строить будем? – спрашивает Серега, видимо, потеряв нить моего разъяснения.

– Будем… – отвечаю я, выбора все равно нет – лучше заниматься делом, чем смирением. С недавних пор я стал идейным националистом, скептиков, твердящих: «Зачем это надо?», «Это невозможно», «Я тоже когда-то хотел…», – готов расстреливать на месте.

Подходим к подножью памятника террористам, больше похожего на уменьшенную копию Стоунхенджа. Ей-богу, не монумент, а мистическое строение друидов какое-то. На каменном помосте девять напоминающих парус пилонов, наверху их объединяет большое и широкое кольцо. Кольцо, помню, рассказывали в школе на факультативе по краеведению, символизирует съезд народовольцев, спаянных единой идеей. Фамилии говорили, но я их, конечно, забыл.

– За нас! – Серега поднимает бутылку вверх.

Притаившаяся на скамейке парочка быстро встает и уходит прочь.

– Потише, – смеюсь я. – От тебя люди бегут.

– Но ты со мной?

– Нет. – Вырываю бутылку, достаю из кармана остатки лимона. – Это ты со мной.

– Ладно, мы вместе. Так идет?

– Идет.

Осушаем бутылку. Морщимся, доедаем лимон.

Никого, кроме нас. Музыки уже не слышно. В просвете тополей ясное и глубокое небо. Свет ближайшего фонаря освещает наши пьяные лица. На обратной стороне стального обода выгравировано: «Здесь в июне 1879 г. проходил съезд народовольцев». А снаружи фамилии: Желябов А. И., Квятовский А. А., Ошанина М. Н., Фроленко М… Колоткевич… Ширяева… Михайлов, Могилев… Передергивает, показалось. Подсвечиваю фонариком на телефоне. Буквы затерлись – точно фамилию и инициалы не разобрать. Но Могилев, подходит, правда… дурь… Дальше вообще пустота, место для имени свободно.

Из глубины посадок поднимается навозный ветер… Дует со стороны зоопарка.

Могилев, а попросту Палыч – главный революционер, которого я встречал в своей жизни. Он возглавлял нашу бандитскую бригаду по краже металла, когда его окончательно прижала система – лишила всякой возможности ночью сгружать чугунные «плюшки» с проходящих поездов, Палыч перевернул целый грузовой состав и скрылся в неизвестном направлении. Но главное другое – он личным примером вдохновил меня сорвать премьерный спектакль по собственной пьесе, Палыч этого не говорил, но я уже сам додумал – лучше пожертвовать собственной мечтой, нежели сдаться. А я всем своим существованием жаждал этой премьеры. Пожертвовал… И что вы думаете? Ни разу не пожалел! Спустя считаные месяцы премьера прогремела с необычайной силой, пьесу взяли другие театры России – я достиг мечты, перескочил ее и даже успел забыть, что она для меня имела хоть какое-то значение.

– Ты что там, родственника нашел? – спрашивает Серега, беспрерывно чиркая зажигалкой. Сигарета не прикуривалась.

– Почти.

– Надо бы еще за театр выпить, а все кончилось.

– Найдем.

Не к месту надрывается телефон, ясное дело, что звонит Ленка.

– Ты где был? – спрашивает Ленка.

Я заваливаюсь в прихожую, темно, в нашей комнате горит лампа. Спотыкаюсь об Ленкину выстроенную в ряд обувь. Разуваюсь, не развязывая на кроссовках шнурков.

Ленка глядит на меня, обостряя гнетущее молчание. Она уже переоделась, стоит в коротком халатике и топает ногой. Замечаю, что под ним ничего нет. Ужасно хочется со всей мочи прижать ее к себе.

– Я тебя люблю… – единственное, что четко могу выговорить я.

– Чай будешь? – Напряжение спадает.

– Буду.

Ленка помогает мне снять толстовку, дергая за рукав, в котором я запутался. Иду по коридору на свет, цепляя стены, заворачиваю на кухню, падаю на деревянный стул. Тусклый свет быстро утомляет глаза. Давно пора сюда повесить люстру, а то уже месяц, как въехали в новую квартиру, а я все не занялся ремонтом. Ленка щелкает кнопкой электрочайника, достает из шкафчика кружки.

– Тебе с сахаром?

– Ага, с тремя ложками.

– Есть хочешь?

– Нет, Лен, спасибо.

– Извини меня. – Ленка наливает из пузатого чайничка заварку, в углу начинает булькать нагревающаяся вода.

– Что? – Я беру себя в руки, ищу в себе трезвые задатки – они, слава богу, еще имеются, чтобы меньше казаться пьяным, пытаюсь говорить медленно. – Ты извиняешься? Это же я…

– Тс-с. – Ленка прикладывает к моим губам длинный палец. – Не спорь с женой. Если я извиняюсь, значит, извиняюсь. Знаешь, – чувствую, как заманчиво дышит под халатиком ее тело, – я никогда же не была замужем, не привыкла быть с кем-то, я же сама тебя сегодня бросила, а ты только ради меня на этот вечер и пришел… Я все поняла. Поэтому и умчался пить с этим, как его там?

– Швейцером.

Я резко поднимаюсь на ноги, алкогольная развязанность дает куража, обнимаю Ленку со спины… Целую в гладкую шею.

– Платон, погоди, чай же…

– Как же я тебя хочу, – прикусываю ее ухо.

– Какой же ты красивый, – вырвавшись из кольца моих рук, Ленка поворачивается ко мне лицом. – И тяжелый, – улыбается, гладит меня по голове. – А я гляжу, ты трезвеешь прямо на глазах…

Поднять ее или не поднять? Трезвый бы я сделал это легко, но сейчас есть риск – от текилы, смешанной с пивом, меня может и повести. Эх, была не была. Резким движением отрываю Ленку от пола.

– Ой, Платон, поставь, ты же чаю хотел.

– Хотел.

Аккуратно войдя в дверной проем, заношу Ленку в комнату и бросаю на кровать. Разливающаяся по венам страсть разъедает алкогольное бессилие. Едва успеваю стянуть джинсы, как горячие объятия утаскивают меня в ночное сладострастье интимного извращения. Где-то далеко-далеко, словно на другой планете, щелкает кнопкой закипевший электрочайник.