Оглядываем с Серегой зал, старые кресла из партера красной волной восходят к галерке. Над головой огромный канделябр, такой был и в моем бывшем театре – советское наследие, ничего не поделаешь. «Светить всегда, светить…». Сцена то, что надо – просторная, чуть поменьше чем в областном и в разы больше и глубже, чем в городском. Кулисы, падуги, задники имеются, круг тоже, только зачем-то он заклеен скотчем. Зал человек на пятьсот – не меньше. Вот теперь бы еще его собрать…

– О, – Серега глядит на софиты. – А свет тут дай боже можно накрутить.

– А у нас, – неожиданно из темноты кулис раздается голос Азима Газизовича, – самое передовое световое оборудование, автоматизировано…

– Колонки сносные. – Серега бьет по корпусу одной из них, как по крупу лихого коня.

– А у нас, – из-за запрятанного пианино, перекрывающего выход, появляется директор, – самое передовое музыкальное оборудование, автоматизировано.

Блин, не может быть, все слишком хорошо.

Вибрирует телефон, пришла эсэмэска от Веры. Я ей скинул пьесу на редактуру, попросил как можно быстрее обработать. Она обещала к вечеру, но снова превзошла все ожидания…

Я набиваю на мобильнике: «Большое спасибо», хотя этого мало – слишком скупо, но что мне еще сказать?

А что текст «сырой», ничего страшного, по ходу репетиций подсушим, все равно же сами ставим.

Азим Газизович, пока Серега остался досматривать сцену, вызвал меня в кабинет. И начал в приоткрытую дверь кричать секретарше, мол, позови тех, позови этих. Сначала пришли художники – пожилая женщина достойного вида и молодая девушка в черном с зеленой прядью в черных волосах.

– Знакомьтесь, – директор указал на меня. – Павел.

– Платон, – исправил я Азима Газизовича.

– Да, Платон… А это Лидия Сергеевна и Катя. – Кто из них кто, я понял сразу. – У нас новый театральный проект тут начинается, прошу оказать активное содействие. Скинешь им пьесу?

– Скину, – приободрился я.

Художники хором продиктовали свой рабочий емэйл и ушли.

Дальше был лысоватый мужик, активно изображающий трезвость. Зачем его пригласили и какую он может оказать нам помощь я так и не понял. Мы пожали друг другу руку, не назвав имен. На этом все и закончилось. Следом, до этого топчась в приемной, появилась бодрая женщина в очках неопределенных лет и неопределенного характера. Мы познакомились.

– Платон, – представился я.

– Елена Платоновна, – представилась она.

– Вот этому человеку ты можешь доверять, – резюмировал Азим Газизович, даже не назвав ее должности.

Закончила парад знакомств мощная бабища, щедро одаренная вульгарной полнотой, похожая, как мне показалось, на Пугачеву. Директор ей, как и другим, поведал о грядущих планах.

– Театр? – произнесла она брезгливо… – Зачем нам театр?

– Как это зачем? – обиделся Азим Газизович.

– У нас и так их целых четыре.

Алевтина Васильевна смерила меня взглядом. Я улыбнулся: «Ну, что пялишься? Не таких обламывал!»

– Знакомьтесь. – Директор разрядил обстановку, как говорится – вынес мяч в аут. – Это Павел.

– Платон, – совсем не обижаясь, поправил я.

– Да, Платон, а это… – Он робко указал на обезображенную недовольством хабалку: – Наш художественный руководитель – Алевтина Васильевна.

– Очень приятно, – не двигаясь с места, покривилась она.

Все с ней понятно… Напиши я роман про все это наше дело, такую героиню, как Алевтина Васильевна, критики сразу же окрестили бы одноплановой, примитивной, однообразной, «персонаж без развития», не сложно структурированный образ художественной литературы, а просто типичный злодей какой-нибудь трешевой комедии. Ну и пусть, хоть убейте. Но не всем же суждено метаться между добром и злом, многие из нас давно уже свой выбор сделали, ни на секунду не усомнившись в своей правоте.

– Пьесу вечером вышлю. – Я беспрерывно чиркаю зажигалкой, выходим из служебного входа, за небольшой парковкой начинаются сосны. Несколько тропинок уводят в разные стороны.

– Не нравится мне этот танцопляс. – Серега, прикрывая зажигалку от легкого ветерка, подносит огонек к сигарете.

Удаляемся по левой тропинке в хвойную тишину.

– Кто?

– Да этот, Микки-Маус.

– Мне тоже. Но ты других не видел. – Перед моими глазами всплывает лицо Алевтины Васильевны.

– Кого?

– Увидишь и поймешь.

На адреналине грядущих свершений берем в маленьком магазинчике по две бутылки «Пикура», забираемся в сосновую глушь. Располагаемся на толстоствольном упавшем дереве, окруженном внушительной и шумящей жизнью листвой.

– Свиньи. – Серега пинает пластиковый стаканчик.

Живописный пейзаж заповедного тракторного района портят пластик и недоеденные упаковки от печеночного паштета.

– Год экологии, блядь, – на удивление для себя, завожусь. – Какой, нахер, год экологии? Какой, нахер, театрализованный проект? Тут мусор за собой убрать под боком не могут!

– Смерть мусору. – Серега достает из многочисленных карманов своей жилетки (такую я называю – на все случаи жизни) бутылку пива, открывает ее зажигалкой… протягивает мне, вынимает другую.

– Спасибо. – С еще не испарившимся потом от недавно дописанной пьесы, утомленный бессонницей и эмоциональной чередой встреч делаю заветный глоток; пиво приятно дурманит… Осушаю бутылку чуть ли не разом.

– Что с пьесой?

– Говорю же, вечером вышлю.

– Хорошо… Сколько хоть в твоей пьесе актеров?

– Пять.

– Нормально…

– Ну, вот, – оглядываю наш отъединенный от внешней жизни уголок, – кабинет у нашего театра уже есть.

– Вот здесь, – Серега привстает, показывает на одну часть шершавого дерева, – кресло худрука, а здесь, – хлопает ладонью по другой стороне, – твое – директорское.

– Как тебя по отчеству?

– Макарович.

– Итак, Сергей Макарович, не соизволите ли угостить директора театра сигареткой?

– А тебя?

– Сергеевич.

– Хорошо, Платон Сергеевич. – Серега достает из очередного кармана пачку, бьет по ней. – Надеюсь, вы такие курите. А то, я понимаю, вам же, директору большого и перспективного театра, всякую дрянь вдыхать статус не позволяет.

– Спасибо. – Вынимаю выдвинутую сигарету.

– Не обессудьте, Платон Сергеевич, какие есть.

– А знаете что, Сергей Макарович, художественный руководитель большого и перспективного театра.

– Что?

– А не пошли бы вы нахер.

Настроение поднимается, а жизнь налаживается. Наш вероломный прорыв в городскую культуру, думается мне, уже достоин уважения. Хотя сдалось нам чье-либо уважение! Кто нас зауважает – наши театралы? Не думаю, они себя-то толком уважать не научились, не то что других.

Само собой, назревает вопрос: «Что дальше?»

В промельках шуршащей на ветру листвы мелькает синими полосками «уазик».

– Мусора. – Я пододвигаюсь ближе к раскидистому кусту.

– Да уж, несладко им в год экологии приходится. – Серега швыряет пустую бутылку в кучу отходов.

– Зачем? – упрекаю я.

– Да тут и без нас грязно.

– В собственном кабинете сорить – как-то совсем не по-христиански.

– А я атеист.

– «Смерть мусору». – Поднимаю бутылку и навязываю Сереге.

– Ты директора не включай.

– А ты дурака…

– Ну, раз смерть, так смерть… – чуть посопротивлявшись, произносит он и кладет тару в один из карманов.

– Завтра начинаем набирать команду. – Я щурюсь от пробившегося сквозь деревья жаркого, непрерывного солнца, которое с первых же страниц приключенческих романов всегда предвещает долгую и трудную дорогу.

– Слушай, а почему сразу завлит? У нас еще актеры не все подобраны. – Серега обходит песочную рытвину прямо посреди дороги. Проспект на ремонте, мокрые от пота нерусские рабочие в желтых жилетках на голое тело, перегородив опасные зоны веревочкой, снимают отбойниками и лопатами старый асфальт. Все шумят и матерятся. Неподалеку орудует техника. Из желтой кабинки катка тянется сигаретный дымок. Видно, как там напряженно ворочается голова в оранжевой каске, под которой подразумевается азиатский прищур.